заколочены, где-то на покосившихся дверях висел даже замок, но большинство строений стояли, утопая в снегу, с перекошенными стенами и оконными рамами, с разрушенным крыльцом, из которого торчали сгнившие доски, и почти без крыши, давно сорванной штормовыми ветрами… Было очень тихо, угрожающе тихо. Я скользила вдоль этого ужаса, невольно стараясь не потревожить эту кладбищенскую тишину, только снег слегка поскрипывал под моими лыжами. Но вдруг раздался такой резкий и такой неожиданный здесь звук, что я даже выронила лыжную палку. Звук повторился. Я оглянулась по сторонам. Это была лишь форточка в окне давно покинутого дома… Скрипела и хлопала форточка с выбитым стеклом, которую раскачивал несильный сегодня ветер. Форточка хлопала и скрипела — сколько уже лет? Летом, наверно, ей вторила тяжёлая дверь соседнего дома, которая сейчас, распахнувшись настежь, примёрзла к порогу, и была почти доверху засыпана снегом. «Мёртвый город» — где-то я читала что-то подобное…

Я помнила Сашин чертёж — по центральной улице до первого поворота направо, третий дом от угла… На удивление, дом этот имел вполне жилой вид. Хоть и старенький был домик, с давно облупившейся краской на фасаде, с рухнувшей изгородью, местами торчащей сейчас из-под снега, с висевшей на одной петле распахнутой калиткой, но я вздохнула с облегчением — по неуловимым признакам, по каким-то флюидам чувствовалось, что здесь жили люди. Вокруг крыльца с прогнутыми ступенями снег был утоптан, рядом с ним, закутанная брезентом, горбилась небольшая поленница дров, узенькая тропинка, протоптанная, видимо, ещё моим братишкой, уходила в соседний двор к старому колодцу… От крыльца куда-то в глубину деревни убегал накатанный санный след, слегка припудренный недавним снегопадом. На двух окошках, смотревших на меня бликующими на солнце стёклами, висели пёстрые ситцевые занавески, а по крыше, покрытой метровым слоем снега, стелилась слабенькая струйка дыма — видимо, только что протопили печку.

Я не хотела пугать старых женщин и, сняв лыжи, застыла, не зная, постучать мне или нет. Но потом решила, что с улицы через сени мой стук всё равно никто не услышит, а через сугробы до окошек мне не добраться, и дёрнула ручку двери. На удивление эта тяжёлая с виду дверь легко распахнулась, но в сенях было совсем темно — после яркого солнца на улице я словно ослепла. Шагнула вперёд, и тут же споткнулась обо что-то большое и громоздкое, лежащее на полу, прикрытое задеревеневшей старой клеёнкой. Я наклонилась, чтобы поправить клеёнку, которую сбила, и обмерла — через раскрытую настежь дверь на пол падал яркий луч солнца, в свете которого я увидела… Ноги… У меня закружилась голова, я выпрямилась и прислонилась к ледяной стене сеней. Глаза постепенно привыкали к темноте, и, собрав всё своё мужество, я снова посмотрела на эти ноги, прикрытые старым лоскутным одеялом, торчавшим из-под мёрзлой клеёнки. Они были очень отёчными и тяжёлыми, в толстых грубошёрстных носках. И я поняла… Я всё поняла — кто-то из старушек умер, оставшаяся вытащила труп в сени на мороз. Больше она ничего не могла сделать для своей последней подруги. Я не успела открыть дверь в избу — она распахнулась передо мной. На пороге стояла маленькая сухонькая старушка и удивлённо-вопросительно смотрела на меня.

— Заходите… Я Вас в окно увидела, думаю, что же Вы не заходите?

Она посторонилась, пропуская меня в дом. Здесь было тепло, солнце било прямо в окошки и отражалось в большом зеркале над рукомойником.

— Я — Сашина сестра… — представилась я, втаскивая за собой разлапистый рюкзак.

— Сестра? — Удивилась старушка и тут же вспомнила. — Да, Тася говорила, что у неё где-то есть племянница… А Шура? — Заволновалась она. — Он что, заболел?

Мы познакомились. Это и была Вера Сергеевна, первая учительница моей мамы и тётки.

Чистенькая, аккуратненькая, с почти лысой головой, повязанной ситцевым белым платочком, она сильно хромала, приволакивая одну ногу, но говорила чётко, ясно, слегка прикрывая по привычке почти беззубый рот. Она хорошо слышала, была бодра и вовсе не походила на немощную старуху, доживавшую свой мафусаилов век в брошенной деревне. Я удивилась, узнав, что ей на днях исполнилось восемьдесят пять — мне бы дожить до её лет, сохранив ясную голову при такой страшной жизни… Это был последний день рождения, который они провели вместе с Клавой, соседкой, с которой прожили рядом лет сорок, если не больше. Клава была сердечницей, и без лечения задыхалась и отекала всё больше и больше. А позавчера тихо умерла во сне. Это счастье для неё, что умерла без криков от боли и удушья. Из лекарств-то — один корвалол, которым обеспечивали старушек мои родственники… Всё, что могла сделать Вера Сергеевна — это кое-как стянуть её с кровати и, подстелив старенькое одеяльце, перетащить на нём свою умершую подругу в сени, на мороз… Сил для этой операции было совсем немного, болела нога, от того тащила она Клаву от кровати до дверей целых полтора дня…

Мы вместе поели манной каши, которую я сварила на ещё горячей плите, потом пили чай из старого закопчённого чайника со смородиновым листом и со сладостями из моего рюкзака. От горячей печки ещё шёл тёплый домашний дух, но солнце куда-то пропало, и дом понемногу погружался в тихие сумерки. Когда совсем стемнело, Вера Сергеевна зажгла керосиновую лампу. Сумерки, мёртвая тишина за окном и труп в сенях… Я включила маленький приёмник на батарейках. Долго искала какую-нибудь спокойную музыку — нашла, и стало немного легче. Я лихорадочно соображала, что же нам теперь делать. Старушка была почти спокойна. Она сидела напротив меня за старым обеденным столом и говорила, прихлёбывая остывающий чай.

— Ты не спешишь, Лара? На работу не торопишься? Ну, и ладно… Завтра… или когда же? — Она оглянулась.

За её спиной на стене висел большой православный календарь с аккуратно зачёркнутыми прожитыми днями. В мерцающем свете керосиновой лампы на нас смотрело скорбное лицо Богородицы. Разглядеть в календаре какие-то пометки было трудно, и я подошла поближе.

— Ну, да… Завтра ведь воскресенье? — Опять удивила Вера Сергеевна меня своей осведомлённостью. — Это Шурик приходил в воскресенье, а ты в субботу пришла… Вот… А в это воскресенье братья из скита должны приехать… Они раз в месяц обязательно приезжают. Вдвоём — отец Пётр и отец Павел. Два наших апостола. На санях. Это у них послушание такое — двум брошенным старухам помогать. На них вся моя надежда. Перво-наперво, Клаву похоронить надо, как подумаю, что она там, в сенях, на морозе… — Старушка всхлипнула, но сдержалась. — А со мной то что?