Окончание церемонии, последовавшего за ней обеда и традиционного обмена любезностями и поздравлениями Лена восприняла как избавление: она была еще слишком слаба после родов и больше всего на свете мечтала укрыться в собственном доме с маленькой Мирандой.

Старики Рангони вернулись в Луго на поезде. Супруги Сфорца остались в Болонье и отправились в отель «Бальони», где у них был заказан номер. Лена, попав наконец домой, поскорее избавилась от элегантного праздничного наряда и взяла дочь на руки, чтобы покормить малышку. Спартак смотрел на Маддалену с бесконечной нежностью и думал, что она стала еще красивее. Восхищаясь хрупким и в то же время словно излучающим внутреннюю силу очарованием представшей перед ним картины, он понял, почему тема материнства вдохновила стольких художников на создание шедевров.

Вдоволь налюбовавшись, Спартак отправился в спальню и вытащил из ящика секретера свой фотоаппарат. По возвращении в кухню он сказал Лене:

— Не двигайся. Я хочу снять тебя с малышкой.

Лена тут же выхватила из кармана халата носовой платок и прикрыла свою обнаженную грудь.

— Это святотатство, Маддалена, — запротестовал Спартак.

— Это моя грудь, и я не намерена выставлять ее на всеобщее обозрение, — наотрез отказалась Лена.

Сделанная Спартаком фотография вошла в семейный альбом: Лена, склонившаяся над кругленькой головкой Миранды, покрытой кружевным чепчиком, и малютка, мирно посасывающая молоко из материнской груди.

Часы в столовой пробили четыре раза.

— О черт, я опаздываю! — с досадой воскликнул Спартак.

— Куда ты собрался? — рассеянно спросила Лена.

— Есть одно дело. Увидимся за ужином.

Он торопливо покинул кухню, спустился в контору, чтобы оставить распоряжения двум работавшим на него служащим, взял список поступивших телефонных звонков, но отвечать на них не стал. Выйдя из дома, Спартак сел на велосипед и уверенно углубился в лабиринт старинных городских переулков.

Остановился он неподалеку от особнячка, выстроенного в начале века в стиле модерн. Над парадным входом красовалась вывеска: «Гостиница «Тритон».

Спартак оставил велосипед у ограды и вошел в небольшой вестибюль.

Администратор приветствовал его улыбкой.

— Синьора уже поднялась наверх, — прошептал он с чувством мужской солидарности.

— Какой номер? — спросил Спартак.

— Тот же, что и всегда, разумеется, — ответил администратор так, словно была задета его профессиональная гордость.

Одетта ждала его в кровати. Ее одежда и белье были разбросаны повсюду в столь типичном для нее живописном беспорядке. Она курила сигарету и читала «Даму с собачкой» Чехова.

— А я уж думала, ты не придешь, — такими словами встретила она Спартака.

— Прости, пожалуйста. У меня были дела.

Как он мог объяснить, что совсем забыл о ней, любуясь Маддаленой?

Одетта загасила сигарету, закрыла книгу и похлопала ладонью по постели рядом с собой.

— А ну-ка, быстро, давай сюда, — весело торопила она его.

Потом, пресыщенные сексом, они молча вытянулись на кровати. Говорить не хотелось. В комнате раздавалось жужжание мухи, запутавшейся в складках шторы, из-за окна доносились голоса прохожих.

— Хотела бы я знать, какой гений придумал любовь, ему надо поставить памятник, — лениво потягиваясь, проговорила Одетта.

Эта маленькая, чистенькая, скромная гостиница стала любовным гнездышком, где проходили их редкие тайные свидания.

— Это природа. Такая же неукротимая сила, как ты, Одетта, — сказал Спартак.

— Вовсе не такая уж неукротимая, — призналась она со вздохом. — У меня никого не было с тех самых пор, как мы с тобой в последний раз занимались любовью.

— Не рассказывай мне сказки, — насмешливо возразил Спартак.

— У меня нет причин тебе врать. Хочешь — верь, не хочешь — не надо, но я говорю правду.

— В чем же дело?

— По правде говоря, сама не знаю. Иногда мне начинает казаться, что я всерьез в тебя влюбилась. Эту мысль я гоню от себя с ужасом. Не может такого быть, чтобы я осталась верна кому-то одному. К тому же должна признаться, что сегодня я чувствую себя виноватой перед Леной. Как будто я ее предала, — объяснила Одетта, старательно анализируя свои ощущения. — Но я правда хотела тебя. По-настоящему. И потом, я сказала себе, что с Леной ты не сможешь быть еще долгое время. Так стоит ли упускать такую прекрасную возможность?

Спартак поднялся с кровати и начал неторопливо одеваться.

— Если ты останешься в Болонье, мы могли бы увидеться еще и завтра, — предложил он.

— Пожалуй, я вернусь в Рим. Что-то мне захотелось светских удовольствий.

— Значит, ты меня покидаешь?

— Ты быстро найдешь мне замену, а себе утешение, — ответила Одетта, тоже принимаясь одеваться.

Он подошел к ней вплотную и сжал ее лицо ладонями:

— Посмотри мне в глаза. Это ведь неправда, что ты влюблена в меня.

— А если правда? Что это изменит? Ты обожаешь свою Лену, а теперь ты весь поглощен своей маленькой дочуркой. Тебя так и распирает отцовская гордость, хотя… — Одетта замолчала, не закончив фразы.

— Что ты еще хотела сказать?

— Ты совершенно забыл, что у Альберты Бенини тоже есть ребенок, которому, кстати, вчера исполнилось два годика, — напомнила она.

— Я об этом не забыл. Как же я мог забыть, если содержу и ребенка, и его мать?

— Деньгами ты заглушаешь голос совести, Спартак. Бьюсь об заклад, ты даже не знаешь, как зовут этого ребенка.

— Ты не могла выбрать более неудачного момента, чтобы напомнить мне о нем, — проворчал Спартак.

Он рассеянно чмокнул ее в щеку на прощание и исчез за дверью.

На пенькопрядильне в Равенне счетовод Аугусто Торелли был за главного. Именно он отвечал за весь ход дел на фабрике перед двумя совладельцами, они же ограничивались тем, что давали ему указания. Аугусто был трудолюбивым и добросовестным управляющим: по утрам появлялся на фабрике первым, а по вечерам уходил последним, иногда работал и по воскресеньям, не требуя оплаты сверхурочных. Графа Сфорцу и синьора Рангони он считал некими высшими существами, чьи указания подлежали неукоснительному исполнению, и в разговоре то и дело вставлял фразы вроде: «Граф сказал, что надо делать так» или «Синьор Рангони велел делать так». В Равенне, где народ издавна славился умением подмечать характерные черточки и придумывать на их основе меткие прозвища, счетовод Торелли получил кличку Делайтак.

Ему недавно исполнилось тридцать пять лет, в Равенну он прибыл в двадцатилетнем возрасте из далекого Таранто и, предъявив диплом бухгалтера, поступил на работу в государственную монополию[46] служащим третьей категории. В то время Аугусто был красивым, смуглым молодым человеком с выразительными чертами лица и иссиня-черной шевелюрой. Поселился он в меблированной комнате и половину своей скудной зарплаты пересылал, отказывая себе во всем, родителям в Таранто. Кроме него, у них было еще девять детей.