он, – я иду от королевы-матери, она обещала мне найти способ вскоре соединиться со мной.

– Зачем тут искать способов? – выпалила итальянка. – Почему нас должно волновать, что на меня будут пальцами показывать, как на королевскую любовницу? Меня это вовсе не заботит, я горжусь этим. Сяду в карету, их будет достаточно, и поеду.

– Да, – сказал Август холодно, – а мать и меня будут за это упрекать. Приятели и шпионы короля римского смотрят, всё знают, королеву и так очерняют, бросают на неё вину; отомстят на королеве Изабелле.

От нетерпения Дземма начала ерошить волосы на голове и дёргать на себе платье.

– Ты уже не любишь меня, – воскликнула она, – ты хочешь моей смерти, – говорила она, плача. – Я этого не переживу.

– Ты должна для меня и для себя переболеть эту минуту, – ответил Август. – Успокойся. Я и королева-мать постараемся, чтобы разлука не была долгой.

Дземма встала вдруг перед королём со стянутыми бровями.

– Значит, что же? Как? Я должна тут остаться. Король с королевой и молодой госпожой также едут неизветно куда. Двор будет уменьшен. При королеве только нас несколько останется. Что со мной?

– Мне кажется, что ничего ещё не решено, – сказал Август, – но у меня есть самое торжественное обещание королевы, что вскоре ты поедешь за мной, а моя мать умеет исполнять то, что намеревается.

Итальянка в отчаянье задумалась.

– А! – воскликнула она. – Короли, короли! Вы только невольники… Боитесь людских глаз, не смеете слушать сердца, должны любить и ненавидеть, как вам велят ваши политические интересы. Я бы предпочла любить батрака, чем короля, потому что тот, если бы у меня было его сердце, мог бы показать мне свою любовь, а вы…

Она закрыла глаза.

Август молчал, не отвечая.

Дземма начала потихоньку плакать.

– Стало быть, так закончилось эта короткая грёза счастья, – воскликнула она, бросаясь на пол у ног Августа, – безжалостная рука судьбы будит для страдания… Счастье не вернётся…

– Дземма! – прервал нежно король.

– Не утешайте меня! – ответила она. – Вы больше ничего не знаете, как и я, мы на милости судьбы, а кто угадает, что она с нами сделает? Сердце моё чует, что всё кончено. Жить мне не хочется. Что было, не вернётся!

Она снова плакала.

– Дземма, – шептал Август, – ты, пожалуй, не веришь ни в меня, ни в себя. Настоящая любовь терпелива и больше доверяет собственной силе. Я верю обещанию матери, еду и надеюсь тебя вскоре в Вильне увидеть. Оставляю тебя в наилучшей опеке.

– На что мне всё, – ответила девушка, опуская грустно голову. – Хочу умереть. Счастье не вернётся… Не вернётся!

* * *

В преддверии отъезда в Литву сама королева Бона приказала позвать сына, занятого сборами в дорогу.

Прибытие от короля Фердинада молодого Дециуша, который был для неё опасным шпионом, вынуждало к некоторым отношениям с Елизаветой. Она опасалась, как бы её не обвинили, что разделяет супругов и что всем хотела распоряжаться сама, так что она должна была просчитать малейший шаг сына.

Она спросила входящего:

– Как и когда ты думаешь попрощаться с женой?

Август действительно об этом думал, но боялся портить отношений с матерью, и был уверен, что она заранее придумала, как должно пройти прощание. Он думал, что она захочет на нём присутствовать.

Боясь подставлять жену, он промолчал. Поглядел вопросительно на мать.

– Не знаю ещё, – сказал он.

Бона подошла к нему; это деланное равнодушие понравилось ей.

– Позже не будет времени, иди сегодня, не оставайся там долго, несколько вежливых слов, этого довольно, – сказала она. – Не нужно, чтобы ты показывал ей больше, чем в действительности… пусть не заблуждается. Навязанная, она никогда нам милой не будет.

Особенно в эти минуты сын старался показать себя послушным.

– Пойду сегодня, – сказал он холодно.

Бона спросила о повозке, карете, лошадях, слугах, их числе, потому что хотела быть в курсе всех дел; распорядилась, кто и как должен был ехать. Ехало несколько карет, покрытых пурпуром, ехали непокрытые повозки, шли свободные кони, двор был не очень многочисленный, но по-королевски и превосходно укомплектованный.

Бона в выборе слуг делала акцент на том, чтобы верных ей добавлять сыну. Хотела, чтобы каждый день были от него письма.

– Писать жене тебе не нужно, – прибавила она. – То, что найдётся в моих письмах для неё, я ей сама скажу. Ты доверить ей всё не можешь, потому что наши враги через неё узнают о том, о чём не должны быть осведомлены. Нужно, чтобы каждый день был гонец, обязательно.

Август обещал быть послушным.

Прямо от матери он пошёл в покои жены.

Там он был, увы, очень редким гостем, хотя очень желанным. Даже в присутствии Холзелиновны, в верности которой был уверен, он не мог проявить к жене малейшего участия. Радость, которую оно бы вызвало, могла бы выдать.

Как всегда, так и в этот раз, Август вошёл энергичным шагом, а когда воспитательница открыла дверь в покой, в котором сидела Елизавета, при виде его живо вставшая от прялки, он приблизился к столу, на который она опиралась.

Румянец облил детское личико юной королевы; когда она с ним здоровалась, король мог заметить дрожь и волнение. Она подняла на него глаза.

– Ваше королевское высочество выезжает? – спросила она тихо.

Август тревожно огляделся, хотел говорить и боязнь задержала на его устах слово… он довольно долго молчал.

– Да, – ответил он с некоторым колебанием, показывая беспокойным взглядом то, что боялся быть слишком откровенным, – да, – повторил он, – я должен ехать в Литву, один.

Он очень понизил голос и почти неслышно шепнул:

– Имейте терпение. Бог даст, всё окончится счастливо.

Лицо Елизаветы озарилось – глазки, в которых были слёзы, блеснули благодарным выражением.

Ещё больше, чем поведал устами, король сказал также взглядом.

– Я очень надеюсь, – прибавил он, – прошу, и вы надейтесь, и верьте в меня!

Он робко подал королеве руку, которую она схватила, но Августу показалось, что слышит у двери какой-то шелест, и тут же в испуге отошёл, добавляя громко по-немецки:

– Будьте здоровы.

Он поклонился и, не оглядываясь уже на королеву, которая шла за ним к двери, поспешил выйти. Только взгляд на пороге, который Елизавета поняла, наказывал ей тайну.

Всё это вместе едва продолжалось несколько минут, а король как раз хотел того, чтобы рассказали, что прощание было холодным и коротким.

Холзелиновна, возмущённая этим, вбежала в покой с заломленными руками и застала её на пороге спокойную, почти радостную.

Она уже не могла понять свою воспитанницу, Елизавета даже не осмеливалась признаться в собственном счастье.

Между ней и мужем была теперь тайна, которой