У Баксандалла («Живопись и опыт в Италии XV века») есть фраза, произнесенная с долей цинизма: «Мы говорим не обо всех людях XV века, а только о тех, чья реакция на произведение искусства была важна для художника, назовем их классами, оказывавшими покровительство искусству. В реальности это была небольшая часть населения (…) как ни печален этот факт, его требуется признать». Признать этот, казалось бы, самоочевидный факт сложно: таким предположением мы разрушили бы идею Возрождения как поновления Завета. Искусство Ренессанса посвятило себя христианской морали, высказывая ее по-новому, усложнив опытом античности и Ветхого Завета; мораль перестала быть собственностью церковного сознания; мораль стала выражением личного евангелия художника. Ответственность за личное евангелие стала причиной личной драмы Боттичелли, причиной противоречий Микеланджело. Низшие слои населения не просто «брались в расчет» художниками, но существование потенциального мнения «низших слоев» превратило искусство Ренессанса – в трагическое. Искусство, став светским, обслуживает общество неравенства; храм уравнивает всех, но внутри храма искусство неличностно. Картины созданы ради освобождения рабов, но существование привилегированного искусства возможно лишь при наличии рабов; художник работает на деньги того, кто угнетает бесправных. Христианская мораль не может существовать для избранных. Contradictio in adjecto уничтожило эстетику Ренессанса.

Тура писал для собора, где ретабль видят все. Иконография, выполненная согласно канону, позволяет читать образ буквально; прозрачные иносказания, внятные придворным, – вот аллегорический уровень толкования; гуманист, способный сопоставить идеологию и веру, извлечет моральный урок; но метафизическое прочтение картины существует не для одной страты, метафизическое толкование должно быть внятно каждому.

Структура алтаря – ретабля Роверелла – совмещает несколько общественных моделей, то есть совмещает несколько типов сознания – нобилей, иерархов, администраторов, гуманистов и, наконец, просто верующих – в том случае, если они анализируют основания веры.

Сам алтарь очевидным образом находится внутри храма герцогства Феррарского, внутри абсолютистского государства. Герцогство Феррарское ни в малой степени не напоминает Царство Божие и даже не похоже на республику, где соблюдается справедливость в отношении каждого.

Алтарь представляет Ветхий Завет и его Законы – как крепость, возникшую вопреки внешней власти, и в этой крепости, огражденное Законами Завета, выросло христианство.

Христианство, которое возникло в оппозиции Римской империи, постепенно само оформилось в Священную империю, утвердилось как государственная религия абсолютистских государств – и, таким образом, можно видеть, как внутри республиканской концепции Ветхого Завета (Republica Hebraeurum) возникает как бы имплантированная внутрь республиканского закона – новая трактовка империи.

В ретабле Роверелла художник показывает динамику нравственного сознания: внутри светской авторитарной концепции существует республиканская мысль, основанная на вере; эта республиканская концепция связана с Законом Моисея. Вера порождает внутри самой себя, внутри Закона, – поновление Завета, новое понимание Царства Божьего. Постепенно новое понимание Царства Божьего приводит к новой трактовке земного правления.

Царство Небесное – понятие, присущее иудейской религии, это состояние, знаменующее конечное исправление, финальная гармония мироздания, в котором всякая низшая точка достигает совершенства высшей точки замысла Бога. Понятие «Царство Небесное» использует еще Иоанн Креститель: «В те дни приходит Иоанн Креститель, и проповедует в пустыне Иудейской, и говорит: “покайтесь, ибо приблизилось Царство Небесное”» (Мф. 3:1), и сам Иисус в первых проповедях: «С того времени Иисус начал проповедовать и говорить: покайтесь, ибо приблизилось Царство Небесное» (Мф. 4:17).

Постепенно понятие «Царство Небесное» меняется на понятие «Царство Божие»; причем в Евангелиях говорится о Царстве Божием внутри нас: «Не придет Царствие Божие приметным образом, и не скажут: вот, оно здесь, или: вот, там. Ибо вот, Царствие Божие внутрь вас есть» (Лк. 17:20).

Тем самым – то высшее состояние справедливости, которое, согласно Ветхому Завету, достижимо лишь в будущем и употребляется в сослагательном наклонении, – переносится в сегодняшний день. Поскольку очевидно, что в реальности такое состояние блага недостижимо, оно переносится внутрь души человека, но налагает на человека обязательства – сопоставимые с Законами иудаизма. Уже в Послании к Коринфянам Павел говорит в отношении ныне живущих: «Или не знаете, что неправедные Царства Божия не наследуют? Не обманывайтесь: ни блудники, ни идолослужители, ни прелюбодеи, ни малакии, ни мужеложники, ни воры, ни лихоимцы, ни пьяницы, ни злоречивые, ни хищники – Царства Божия не наследуют» (1 Кор. 6:9); и таким образом понятие Царства Божьего становится своего рода земным императивом.

Возникает последовательность подчинений, содержащая в себе – если не противоречие, то трудность понимания. Нравственный Закон Ветхого Завета, имплантированный внутрь светской империи и существующий в ней, но вопреки имперскому сознанию, – этот Закон рождает внутри себя Новый Завет, который постепенно сам приобретает характер императива.

Ибо что и есть земная Священная Римская империя, христианское авторитарное государство, как не утверждение власти христианской уже в качестве внешней публичной власти.

Сознание верующего, преодолевающего светский имперский закон ради нравственного императива, смущено тем, что нравственный императив переходит в статус внешнего закона.

Самосознание интеллектуала, живущего внутри Левиафана, претерпевает ряд последовательных трансформаций – интеллектуал должен убедить себя, что тот Левиафан, внутри которого оно обитает отныне, – это его внутренний Левиафан, выбранный им сознательно, поскольку внутренний Левиафан спасает его от Левиафана внешнего. Таким образом, гуманист начинает относиться к «государству» не только как к «природе» и не только как к «природе души», но он находит основания для примирения Левиафана внешнего, внутри которого он находится по условиям своего существования, с Левиафаном внутренним – который им сознательно выбран как нравственный императив.

Это рассуждение может показаться излишне запутанным; в действительности оно служит практическим оправданием социального релятивизма.

Тура венчает ретабль Роверелла картиной «Пьета» – и тем самым указывает на то, что релятивизм и возможность самооправданий имеют предел: исключительно и только самостоятельной жертвой можно искупить противоречие возникшей имперской конструкции веры.

9

Персонажи Козимо Тура отличаются от персонажей прочих художников, не только итальянцев кватроченто, но от любых героев картин того времени – отличие антропологическое.

Тура рисует некрасивые лица, искаженные болью. Искусство эпохи Возрождения в принципе настаивает на том, что человек прекрасен, именно в том и состоит шокирующая новизна Босха, что он рисует уродов – тогда как буквально все художники, на Юге и на Севере, изображают лица здоровые, свежие, вызывающие восхищение.