— Ты, — сказал он, — черствый, злокозненный человек. В том-то все и дело. Ты будешь жариться в аду, гореть в геенне огненной, и не будет тебе ни милости, ни снисхождения, ни хоть легкого сквозняка, ниоткуда.

Он ушел, вполне удовлетворенный таким объяснением. Я был вполне удовлетворен удачным разрешением нашего конфликта, лучше уж быть в чьем-то там представлении черствым, злокозненным человеком, чем сводить близкое знакомство со ржавым обрезком трубы, к тому же я все еще оставался в выигрыше (шесть тысяч собак — это вам не кот начхал). В общем, я был полным хозяином этого маленького, очень миленького города и не мог придумать никаких новых нововведений, вернее сказать, любое нововведение, приходившее мне на ум, неизбежно поставило бы меня в один ряд с покойным губернатором Луизианы Хью П. Лонгом. Дело в том, что я влюбился в жену Сэма Хона. Как-то я забрел в эту лавку на Тремонт-стрит, где продают всякую восточную ерунду: бумажные фонарики, дешевый фарфор, бамбуковые птичьи клетки, плетеные скамеечки для ног и т. д. и т. п. Она была ниже меня, и я, помню, подумал, что никогда еще не встречал в женском лице столько доброты. Просто что-то невероятное, лучшее лицо, какое я видел.

— Я не могу, — сказала она, — потому что я замужем за Сэмом.

— За Сэмом?

Она указала на кассу, за которой сидел молодой, интеллигентного вида китаец, сидел, всем своим интеллигентным видом показывая, что в гробу он видел таких клиентов.

— Ужасная новость, — вздохнул я, — Скажи мне, любишь ли ты меня?

— Чуть-чуть, — сказала она, — но Сэм мудрый и добрый, и мы с ним имеем одного с третью очаровательного ребенка.

Она ничуть не выглядела беременной, однако я все равно ее поздравил, а затем вышел на улицу, нашел копа и велел ему купить порцию Полковник-Сандерсовского Кентуккского Жареного Цыпленка, экстра-хрусткого. Я поступил так из чистой вредности. Коп покорно пошел выполнять унизительное поручение, а что ему было делать? Я думал:

Я имею городок

Очень маленький

Жутко миленький

Не могу оказать людям помощи

Зато могу причинять им боль

Стрелять ихних собак

Поганить им жизнь

Проявлять воображение

Сажать деревья

Лучше оставить их в покое?

Кто это решает?

Жена Сэма оказалась женой Сэма Желать ее нехорошо.

Так что я съел Полковник-Сандерсовского Кентуккского Жареного Цыпленка, экстра-хрусткого, и продал Галвестон, штат Техас, одной из финансовых групп. В итоге я крупно подзалетел, но зато усвоил важный урок: не бери на себя роль Бога. Есть много людей, знавших это давным-давно, но я же никогда не сомневался, что есть много людей, которые и умнее меня, и соображают быстрее, а к тому же — имеют в союзниках Божественную благодать и статистическую вероятность. Не знаю, может, я испортил все избытком воображения, хотя и старался изо всех сил, чтобы такого не случилось. Я почти ничего не сделал, я проявлял предельную сдержанность. Бог делает куда худшие вещи, ежедневно, в любой самой маленькой семье, чем сделал я в масштабах целого города. У него гораздо больше воображения. К примеру, я все еще желаю жену Сэма Хона. Это чистая пытка. Все еще желаю жену Сэма Хона и боюсь, что это навсегда. Это вроде как если у тебя вырывают зуб. Целый год подряд. Один и тот же. Такой вот образчик Его воображения. Мощь и сила.

Ну, и что же дальше? А дальше я взял вторую половину своего состояния, переехал в Галена-парк, штат Техас, и зажил там припеваючи, тихо и незаметно, и когда мне предложили баллотироваться в попечительский совет местной школы, я сказал: спасибо, но у меня нет детей.

Дневальный взглянул на бумагу и сказал: «Да нет, тут все в порядке. Неси ее в комнату 400». Я сказал: «Да ты послушай».

Дневальный взглянул на меня: «Я сказал, комната 400». Я сказал что-то про адвоката.

Дневальный поднялся на ноги. «Ты знаешь, что это такое?»- спросил он, указывая на торчавшего в холле Эм-Пи.

Я сказал: «Да», я еще не забыл. — О'кей. Комната 400. Возьми это с собой.

Он отдал мне бумагу.

Я подумал: «Да должны же они разобраться, раньше или позже». И: «Врач обязательно им скажет».

Врач сказал: «Ну, привет, юный воин».

* * *

Другой сержант вскинул на меня глаза.

— Чего-то быстро ты дослужился до сержанта.

— Я всегда был сержантом, — сказал я, — В тот, прошлый, раз я тоже был сержантом.

— Меня произвели раньше, — сказал он, — так что я для тебя старший по званию.

Я сказал: «Нет, если учесть, что первоначально меня произвели где-то в пятьдесят третьем».

— Пятьдесят третий? — удивился он, — Это какая ж была война?

Я сказал, что с корейцами.

— Слышал я про такую, — сказал он, — слышал. Но у тебя большой перерыв.

Я сказал, что да, большой.

— А тут у нас, — сказал он, — сплошные ново-мать их - бранцы. Они не шибко-то любят армию.

— Я-то думал, что все они добровольцы, — сказал я.

— Их загнала в добровольцы экономическая свистопляска, — сказал он, — Ребята прослышали, что орел какает раз в месяц, как по часам[60].

Я промолчал. Его фамилия была Томголд.

— Они начнут закатывать учебные гранаты под твою койку, как только мы научим их выдергивать чеку, — сказал он.

Я сказал, что ничего такого со мной не будет, потому что я и вообще здесь случайно, что все это ошибка, что я свое давно отслужил, что скорее всего документы на мое увольнение поступят со дня на день.

— Да и то сказать, — сказал он, — видок у тебя не то чтобы слишком юный. Ты как, трахаться-то еще можешь?

* * *

Я вошел в казарму и включил свет.

— Вольно, ребята, не вскакивайте, — сказал я.

Множественное число оказалось излишним, в казарме был всего один человек. Он скинул ноги с койки и сел, щурясь на лампочку.

— О'кей, солдат, подъем.

— А сколько времени, сардж?

— Уже пять сорок пять, солдат; одевайся и следуй за мной. Где все остальные?

— Вероятно, не вернулись еще из города, сардж.

— У них что, круглосуточные пропуска?

— Пропуска, это обязательно, как же без этого, сардж. Уйма пропусков. Гляди, у меня ведь тоже есть пропуск.

Он показал мне какую-то бумажку.

— А что, сардж, хочешь, я и тебе выпишу пропуск?

Я сказал, что я вообще здесь случайно, что я давно