эксцентричная, немного раскосая блондинка, совершенно не похожая на латиноамериканку. Глаза у нее горели, она рассказывала про своего друга, хохотала и была уверена, что никто, кроме двух других поэтесс – боливийской и мексиканской, – ее не понимает, и мне было неловко сознаться, что ее речь мне отчасти доступна.

Когда солнце начало клониться к закату, машина свернула с прямого шоссе и по неширокой извилистой местной дороге въехала в крохотный городок. Обыкновенно пустой, дремотный и тихий, он был запружен машинами, людьми и лошадьми. Многие приехали сюда несколько дней назад, к машинам были прицеплены домики на колесиках и фургоны, в которых перевозили лошадей. Повсюду развевались флаги, на лужайках в специально отведенных местах горели костры и жарилось мясо, люди сидели в раскладных креслах возле круглых столиков и загорали либо прятались в тени под большими зонтами буквально на головах друг у друга. Но в этой сутолоке и тесноте никто никому не мешал, не сливался в общую массу, а сохранял достоинство и неприкосновенность.

Мы остановились на краю пестрого поля и дальше пошли пешком к стадиону, чуть-чуть опоздав к тому моменту, когда под восторженный рев толпы с низко пролетавшего самолетика спрыгнул парашютист с звездно-полосатым флагом и приземлился в центре окруженного трибунами поля. На скамейках сидели загорелые фермеры с дородными женами и белобрысыми пухлыми детьми. Отдав дань кесарю, они хлопали, свистели, жадно обсуждали лошадей, ели мороженое, орешки, пили кока-колу и были похожи на членов большой, однажды собравшейся на торжество семьи, и, хотя я ничего не понимал ни в лошадях, ни во всадниках, а снимать на камеру запрещалось, иное увлекло меня.

Я вышел наружу. В версте, невидимая, текла Миссисипи, солнце уже ушло за горизонт, жара смягчилась, повсюду продавали пиво, сосиски и сэндвичи. В стороне от стадиона красивые молодые женщины в ковбойских шляпах и длинных платьях с обнаженными спинами скакали на лошадях среди дорогих машин, и я подумал, что, наверное, в этой ночи, в этих всадницах с развевающимися волосами, которые назавтра могли оказаться студентками, банковскими служащими, продавщицами, стюардессами, да Бог еще знает кем, и был заключен плененный дух этой страны – ее родное, незащищенное, родовое, пусть очень короткое, насчитывавшее всего несколько веков, но подлинное.

Вдвоем с молоденькой боливийской поэтессой, с которой случайно я столкнулся в американской толпе, мы шли по ночной дороге. Я не помню теперь, о чем мы говорили, не помню даже имени этой смуглой худощавой метиски с черными вьющимися волосами. У нее были очень большие зубы, несколько портившие ее юное и тонкое лицо, – быть может, она читала стихи, но запахи, костры – Боже, как это было таинственно и хорошо! Это была коренная Америка, так непохожая на наш молодежный городок, – она приоткрылась мне на мгновение, мелькнула и исчезла. В темноте ржали кони, раздавались удары хлыста, над головой высыпали крупные звезды. Поэтесса приумолкла, мы шли почти наугад, и хотелось, чтобы этот вечер продолжался бесконечно долго, но скоро все поэты нашлись, и по ночному шоссе наш маленький автобус покатил обратно к дому.

В стороне оставались большие освещенные придорожные рестораны, магазины, рекламные щиты и огни маленьких городов. Тогда я еще не знал, что эти города похожи один на другой и состоят из главной улицы с банками, магазинами и шпилями просветерианской, баптистской и методистской церквей, и каждый казался таинственным, хотелось к этой россыпи огней приблизиться. Снова было непонятно, где я нахожусь, что со мной происходит и как получилось, что я здесь, а не в осеннем северном лесу – как существуют на одной маленькой планете, которую можно меньше чем за сутки облететь кругом, столь разные миры, как поместились они здесь, и опять томила душу эта детская мука, страсть увидеть мир, всего коснуться и почувствовать.

За счастьем

Есть такие места на свете, которыми заболеваешь с ранних лет. У меня в комнате все мое детство висела на стене громадная карта Советского Союза, и, когда лень становилось делать уроки, я часами ее разглядывал и по ней странствовал. Мне мечталось увидеть наяву всю свою огромную страну и нарисовать на этой карте кружочки в тех местах, где я побывал. Думалось тогда, что это возможно, но как велика оказалась не на карте, а в действительности страна, и, хотя я много по ней поездил, все же мало точек на этом давно истлевшем листе мог бы сегодня поставить – по сравнению с ее пространством. Конечно, если начнешь перечислять, где побывал, то получится, что не так уж и мало. И на севере, и на юге, и на западе, и, конечно, на востоке, хотя его-то точно не обхватишь, не объездишь – может быть, оттого туда сильнее всего меня и тянуло. Потому, когда возникла идея отправиться на поезде Москва – Владивосток и при этом выбрать отрезок пути от Москвы или до Екатеринбурга, или дальше до Красноярска, или третий маршрут – какой замечательный: через всю Восточную Сибирь, вдоль Байкала до Читы, или же самый последний, к Тихому океану, – я не колебался.

Несколько лет назад я уже путешествовал на писательском поезде и об этом сюжете написал. Написал о том, как сотня писателей из всех европейских стран загрузилась в Лиссабоне в специально раскрашенный поезд и полтора месяца сомнамбулически странствовала по большим и малым весям Европы, как дружили, ссорились, спорили и мирились очень разные люди, а потом разъехались, чтобы больше никогда не встречаться. Или почти никогда.

Здесь все было иное. Не сотня писателей, а десяток, и не полтора месяца, а неделя, и не поезд, а вагон. Однако теперь, по прошествии времени, я вспоминаю свою сибирско-дальневосточную поездку, пожалуй, даже теплее, чем фантастическое путешествие через Мадрид, Париж, Брюссель, Берлин, Варшаву, Таллин, Санкт-Петербург…

Что-то странное и удивительно заманчивое было в российском замысле. В нашу пору, когда не сразу найдешь человека, который никогда не был бы в Турции, Италии или Испании, еще сложнее отыскать москвича, побывавшего, например, во Владивостоке или в Биробиджане. И, напротив, жители этих мест чаще бывают в Японии, Корее или Китае, чем в европейской части России. В этом есть некий горький парадокс нашей жизни и скрытая угроза стране, в которой все меньше и меньше остается скреп. И хотя русский Бог милостив, и не развалилось государство наше в 1990-е, сегодня мы от этой пропасти не так далеко уползли. А сейчас, когда лавиной приходят известия о волнениях в Приморье, когда я вспоминаю разговоры с иными из владивостокских чиновников об отношениях с Китаем и о грезящихся им