переспективах («Захватят нас китайцы – и ладно, хуже не будет, у меня уже есть квартира в Даоляне»), все это звучит еще острее. Но тем более надо стараться наши километры преодолевать, чтобы больше ходило поездов и летало самолетов с запада на восток и с востока на запад, чтобы чаще ездили друг к другу люди, чтобы не чужое нам было дешевле и наезженнее, а свое, пускай даже географически такое далекое – несколько тысяч километров и много часовых поясов.

До Читы, где мой путь начинался, их было шесть – 6 000 километров и шесть часовых поясов. Чита – жесткий, пронзительный город, где никогда прежде я не был и, Бог знает, буду ли еще, – поразила меня обнаженным свидетельством русской истории, острожной, неосторожной, оборонной, бунтарской, трагической, не линейной, а сотканной из тугих узлов. Деревянная церковь, превращенная в музей декабристов, где когда-то иные из них венчались, – как относиться к этим людям, чьими именами названы в Чите улицы, теперь? Когда-то в школе нас учили, что все они герои, правда, страшно далекие от народа. Потом стали говорить, что – преступники, смутьяны, потенциальные цареубийцы, открывшие дорогу тем, кто эти дьявольские замыслы меньше чем через столетие осуществил. Но это если смотреть из Москвы или из Санкт-Петербурга. А здесь, в Забайкалье, они просто несчастные жертвы молодого честолюбия, дорого за свой прекрасный идеализм и за жажду власти и славы заплатившие, неожиданно именно на этой земле ставшие близкими народу страдальцы, подвижники и просветители края, в котором были и остаются каторги и зоны, где кроваво прошла страшная братоубийственная война в XX веке. Эта печать истории лежит и на современности. Достаточно подняться на смотровую площадку в Чите и взглянуть оттуда на холмистый город и на бесконечные линии железнодорожных путей. Город-призрак, город-курган. Он возник, разумеется, раньше, нежели был построен Транссиб, но теперь город и железная дорога кажутся настолько сросшимися, что трудно представить время, когда не было этих путей, составов, семафоров и добирались сюда месяцами.

В Чите было хмуро, холодно и ветрено, то и дело принимался снежок. Мы выступали в пограничном управлении вместе с профессором Игорем Волгиным, и, хотя одетые в форму мужчины и женщины слушали нас очень внимательно, а потом всю нашу делегацию принимал прошедший через горячие точки боевой генерал, все равно ощущение обжигающей разницы, несопоставимости жизней не оставляло.

Я не первый раз выступал в читательской аудитории. И перед кем только не выступал. Перед студентами, учителями, школьниками, ветеранами, европейскими интеллектуалами и американскими фермерами – и всегда просил об одном: задавайте вопросы. О чем угодно. Не обязательно о литературе. И вопросы всегда возникали. Только пограничники промолчали. В этом молчании было что-то снисходительное. Как если бы к взрослым людям пришли дети, рассказали на утреннике стишок, спели песенку и пошли дальше по своим детским делам, а у взрослых – взрослая жизнь, у взрослых – дело. Впрочем, пограничники, хоть в большом зале во время нашего выступления и были молчаливы, однако после опекали нас как родные, накормили обедом, отвезли на святой источник, и пусть краешком глаза, но мы увидели поразительную природу этой земли – ее озера, ручьи, леса и степи. И позднее, когда сели в поезд и ехали не один день и не одну тысячу километров вдоль границы, я думал о том, что где-то сейчас выполняют свою очень важную работу эти люди.

Дорога была красива необыкновенно. Кто точно скажет, где кончается Сибирь и начинается Дальний Восток? Но поросшие лиственницами сопки, распадки, таинственная река, которая текла вдоль железнодорожного полотна, а само полотно все время изгибалось, и из своего последнего прицепного вагона мы видели весь наш зеленый состав – все это было так необыкновенно, что путешествие стало напоминать мне детские поездки на поездах дальнего следования, когда все происходит в первый раз и ты открываешь новый для себя мир. Наверное, потому, что мы были в своем вагоне одни и можно было ходить из купе в купе, разговаривать, знакомиться с теми, с кем не был знаком раньше, думать, как тебе повезло, что ты оказался именно с этими людьми. И можно было брать их книги, читать, слушать истории о других путешествиях, узнавать, кто как живет и чем кормится, вспоминать, спорить, немножко выпивать и ехать, ехать мимо редких разъездов и населенных пунктов, поражаясь долготе этого пути и величине родной земли. День казался бесконечным, а потом прямо в окно упала яркая звездная ночь, и только к середине следующего, субботнего дня мы остановились в Биробиджане.

Вот уж никогда не думал, куда занесет меня судьба! В Биробиджане по сравнению с Читой была очень мягкая и теплая погода. Зима еще совсем не чувствовалась здесь – в разгаре была дальневосточная осень. Чистый, уютный городок, в котором глаз искал чего-то особенного – и почти ничего не находил, а если что-то и встречалось, то оно казалось бесконечно далеким и от каменистой, солнечной прародины, и от вынужденного или вольного энтузиазма еврейских переселенцев, приехавших сюда в 1930-е годы. Но сам город выглядел очень молодым, живым и веселым. Мы провели там вечер и половину ночи, потому что наш загнанный в тупик вагон ждал, когда его прицепят к новому составу, и все это время не спали. Всех охватило какое-то необыкновенное воодушевление. Сначала сидели в купе, а потом вышли на улицу. Ночь была прохладной, свет луны отражался в рельсах, было тихо, городок уже спал, лишь изредка проходили поезда, раздавались гудки, и снова все умолкало. Давно я ни с кем так откровенно не говорил. Может быть, только в молодости на стоянке у костра на берегу озера или реки. Однако в последние годы даже у костра это чувство приходило все реже, быльем поросло, а здесь что-то случилось, переменилось. Не знаю, отчего так, но я был счастлив в ту ночь, мне хотелось, чтоб она не кончалась, и казалось, что каждый, кто был в тесном, мимолетном нашем кругу, у кого за его пределами своя жизнь и свои заботы, в ту ночь испытал то же самое. Вроде бы не было ничего особенного – ночь как ночь, вагон с русскими писателями, загнанный в тупик на станции Биробиджан, – тешься и остри над этим сюжетом, сколь душе твоей угодно. Но, Боже, есть же минуты, которые не забываются, и никогда не знаешь, отчего они случаются, когда коньяк не берет и не хочется думать, что через три часа надо вставать и проводить на ногах, в разъездах, в выступлениях весь следующий день уже в другом городе. Эта ночь была какой-то пи́ковой,