– Нет!

– Уилсон Ярроу просверлил дырки и заложил заряды, а вы в это время находились поблизости.

– Нет!

– Он не мог действовать без прикрытия. Если идешь на преступление, всегда лучше, чтобы кто-то стоял на стреме, причем кто-нибудь такой, на кого можно положиться.

Дарт беспокойно заерзал. Потом на лице у него расцвела ухмылка. Он просто не мог удержаться, чтобы не ухмыльнуться.

– Вы сидели и сторожили его в машине Дарта, – уточнил я.

У Ребекки вдруг широко округлились глаза. Она снова произнесла «нет», но уже без того жара, с каким делала это до сих пор.

– Вы думали, – проговорил я, – что если вы будете в своем ярко-красном «Феррари», то любой рабочий ипподрома, увидев его в день, когда нет никаких скачек, обязательно запомнит это и непременно сообщит властям после взрыва. Поэтому вы приехали в машине Дарта, который всегда оставляет ключи в машине, и вели себя спокойно, будучи уверенной, что на ипподроме настолько привыкли к машине Дарта, что не обратят на нее никакого внимания, и вы будете практически невидимой. Но вы не приняли в расчет Гарольда Квеста, актера и необыкновенно надоедливого человека, сующего нос не в свои дела. Кстати, будь он настоящий демонстрант, он не торчал бы в такой день у ворот ипподрома. И для вас, наверное, было полной неожиданностью, когда он заявил, что автомобиль Дарта там появлялся, и подробно описал его полиции. Но это была меньшая неприятность для вас, чем если бы он сказал, что это была ваша машина, красный «Феррари».

– Я не верю всему этому, – вяло проговорил Конрад, но я почувствовал, что он поверил.

– Я думаю, – сказал я Ребекке, – что вы где-то по дороге подхватили Ярроу и привезли его вместе с взрывчаткой на ипподром, так как полиция обследовала машину и нашла следы нитратов.

Ребекка промолчала. Я проговорил:

– Дарт все это время знал, что это вы или вы с Ярроу взорвали трибуны.

– Дарт проболтался вам! – Ребекка взбешенно повернулась к совсем потерянному Дарту. – Ты выдал меня этому… этому…

– Нет, он вас не выдавал, – горячо возразил я ей. – Он все это время оставался неизменно верен вам. Вчера полиция долго допрашивала его, и он не сказал ни слова. Его обвинили в том, что это он заложил взрывчатку, и он остается их главным подозреваемым, и они от него долго не отстанут, будут допрашивать снова и снова. Но он им ничего о вас не скажет. Он гордится вами, хотя его давно пугают ваши выходки.

– Откуда это вам известно? – простонал Дарт.

– Я стоял рядом с вами, когда Ребекка выиграла на Темпестекси.

– Но… как вы догадались?

– К тому времени я уже слишком во многом разобрался.

– Откуда ты узнал? – набросилась на брата Ребекка.

– Я увидел из окна ванной, что там, где должен быть мой автомобиль, стоит твой «Феррари».

Сдавшись, она произнесла:

– Он простоял там меньше часа.

Конрад как-то сразу погрузнел и сгорбился.

– Я вернулась в Лэмбурн задолго до взрыва, – сердито сказала Ребекка. – Ярроу к этому же времени должен был уже подъезжать к Лондону.

– Я хочу знать, – обратилась ко мне после недолгого молчания Марджори, – что вас навело на мысль заподозрить Ребекку?

– Так, некоторые мелочи.

– Скажите какие.

– Ну что же, – ответил я, – первое, она, как фанатик, хотела все переменить.

– Дальше, – сказала Марджори, когда я остановился.

– Она между делом упомянула новые трибуны из стекла. Это второе. В Британии есть трибуны с панелями из стекла – так ведь? – но они не образуют сплошного покрытия, как у Ярроу, и мне пришло в голову, что она, возможно, видела его проекты, запертые Конрадом в его тайнике.

И третье… Как-то Ребекка сказала, что она единственная в семье, кто отличит шпунт от желобка. Все они, кроме Ребекки, непонимающе уставились на меня.

– Не поняла, – сказала Марджори.

– Это специальные термины и не имеют отношения к бегам, – объяснил я. – Они ничего не значили для Роджера Гарднера.

– И мне они тоже ничего не говорят, – вставил Конрад, – а я всю жизнь имел лошадей или ездил на лошадях.

– Но для архитектора все понятно, – сказал я, – и для строителя тоже, а также для плотника, инженера. Но для жокея вряд ли. Так что я в тот момент подумал, хотя и не с такой уж долей определенности, не разговаривала ли она с архитектором, причем много раз, и не Ярроу ли этот архитектор. Это так, мелькнуло у меня в уме, но подобного рода вещи застревают в голове.

– А что такое шпунт и желобок? – спросил Дарт.

– Шпунт – это такой выступ, чаще всего на деревянных деталях, который позволяет соединять доски, как, скажем, в заборе, на полу, причем соединять в единую поверхность без гвоздей. Вот так был собран пол в большом шатре.

Марджори слушала меня и хлопала глазами, ничего не понимая.

– А желобок? – спросила Марджори.

– Это такая канавка, которую делают для стока быстро текущих жидкостей, или такое кольцо, на котором держатся шарикоподшипники. И в том, и в другом случае для ипподромного жаргона это совершенно чужие слова.

– Шпунт от желобка, – задумчиво повторил Дарт. – Это не то, что повторял ваш младший?

– Очень может быть.

– Нужно было прикончить вас, когда у меня был такой шанс, – с сожалением промолвила Ребекка.

– Я был уверен, вы так и сделаете, – согласился я.

– Она целилась прямо в вас, – заметил Дарт. – Отец успел выхватить у нее ружье. Спросите у него, и он вам скажет, что выстрел вам в грудь вполне мог сойти за несчастный случай, а вот второй выстрел в спину мог быть только преднамеренным убийством.

– Дарт! – укоризненно воскликнула Марджори, но он, несомненно, попал в точку. Дарт был одним из Стрэттонов.

– Где ты в первый раз встретила Ярроу? Как познакомилась с ним? – спросил Ребекку Конрад.

Она пожала плечами:

– На вечеринке. Он дурачился, имитировал наши акценты. Ты слышал пленку, это он. «Ре-бе-а Стрэ-он, милоч-а». Кто-то сказал мне, что он поразительно хороший архитектор, но совершенно на мели. Мне нужны были новые трибуны. Ему позарез нужна была работа, и он не был очень разборчив, как ее получить. Мы договорились.

– Но ведь ты заявляла, что презираешь мужиков.

– А он мне и не нравился, – сказала она цинично. – Я его использовала. И я его презираю. Он небось наложил теперь в штаны.

– Ну ладно… что же дальше? – упавшим голосом спросил Конрад. – Полиция?

Я посмотрел на Марджори.

– Вы, – сказал я, – тот, кто правит в семье. Вы правили все эти сорок лет. Вы управляли даже своим братом и делали это самым деликатным образом.