– В холле автомат, позвоните. Люся, принесите пижаму ему.

– Хорошо, – сказала медсестра. – У вас рост четвертый, размер сорок восемь?

– Точно.

Она ушла. Сейчас принесет пижаму, и отказываться будет совсем неудобно.

– Павел Матвеевич, я вот что подумал, – сказал я. – Может, стационар – не обязательно? Я понимаю, что проблема серьезная, я настроен решительно. Может, амбулаторно? Пить таблетки и уколы делать. Буду приезжать, сколько нужно.

Мужчина с очень большим животом, в застиранной зеленой майке, повернул голову и проговорил с такой откровенной неприязнью, словно сразу же невзлюбил меня:

– В падлу ему тут лежать, ё! Фраер!

– Вот именно! – с усмешкой поддакнул Новоселов.

Мне стало неловко – будто услышали мои мысли.

Новоселов взял меня за руку, отвел к окну коридора и сердито спросил:

– Ты думаешь, ты другой, да? Что они – конченные алкаши, а ты – художник, белая косточка? А я тебе скажу, болезнь у тебя абсолютно такая же. И дворники, и народные артисты болеют – одинаково!

Я попытался возразить:

– С точки зрения психологии…

– Какая психология! Вот инфаркт, например. Он – для всех инфаркт, понимаешь? Понятно, мозги потом помогают кому-то, хотя бывает и наоборот. Но – потом. А сейчас ты – такой же алкаш! Да, алкаш – и извиняться не буду! Точно такой же! И если ты этого еще не понял – до свидания, приползешь, когда будешь подыхать.

Он промокнул аккуратным платочком мокрый лоб и вытер губы.

– Ну? Ваше решение?

И я остался.

Медсестра Люся принесла пижаму.

– Одежду вашу пока не забираю, сестра-хозяйка ушла уже, закрыла гардеробную. Вы свои вещички до завтра в тумбочку аккуратно сложите.

– Хорошо.

Я переоделся, лег.

Вспомнил, что не позвонил жене. Пошел в холл, позвонил, объяснил.

– Вот и хорошо, – сказала Галина. – Завтра с утра у меня подряд уроки, потом еще кое-что, к вечеру приеду.

– Да не обязательно.

– Приеду, не скучай. Что привезти из еды?

– Тут все есть, – сказал я, не зная, что тут есть на самом деле.

Вернулся, опять лег и стал вживаться.

Тот, кто стриг ногти, собрал их в горсть и вышел.

Мужчина в зеленой майке лежал неподвижно, глядя в потолок. Тяжело дышал, страдая от жары. Двое перекидывались в картишки. Рядом с ними дюжий мужчина с крупным лысым черепом плел что-то из лески, насколько я понял – сетку-косынку для ловли рыбы. Мужчина с гладко выбритыми щеками, в ярко-голубом спортивном костюме, лежал на боку и смотрел поставленный на тумбочку красный маленький телевизор со штырем-антенной. На экране двигались какие-то бледные тени. Стригший ногти вернулся, спросил:

– Чего передают?

– А хрен его знают, звук плохой, – ответил человек в голубом костюме и продолжал смотреть. Был еще один, лет сорока, ладно сложенный, в белой футболке, он читал какую-то книгу и с улыбкой посматривал на меня, будто собирался заговорить. Но не заговаривал.

Мне было худо.

Словно я опять попал в пионерский лагерь, и это мой первый день, я никого не знаю, да и не тороплюсь узнать, я скучаю по дому, мне тяжко до слез.

Главная неприятность, которую я обнаружил сразу же: я не умею ничего не делать. Я всегда чем-то занят: работаю, общаюсь, читаю, смотрю телевизор, да мало ли. Раньше никогда такого не было: лежать наедине со своими мыслями. С похмелья – да, но это совсем другой процесс. А чтобы просто лежать и о чем-то думать – не привык.

Даже обидно стало: что же, мне и подумать не о чем?

Попытался. Ничего не лезло в голову.

Тоска и пустота.

И тут подсел ладный мужчина, читавший книгу.

– Как зовут?

– Виктор.

– Костя. Повезло вам, одежду оставили. А я свою прячу. После ужина исчезну – и вам советую.

– Разве можно?

– Запросто! Забора вокруг клиники нет, тут же не ЛТП[59] какой-нибудь, дело добровольное! Веяние времени, видите ли!

Судя по разговору, Костя был человеком интеллигентным, моего круга.

– Главное, вернуться к семи утра. А выйти – через окошко, лето же! Да хоть и через дверь, мужики же ходят покурить. Выйти, потереться – и раствориться в сумерках!

– Могут заметить.

– И что? Если ты режим лечения не нарушил, не выпил, то ничего, прикроют глаза. Выписывают до срока только тех, кто сорвался, напился.

– Домой на побывку ходите? – спросил я.

Костя усмехнулся.

– Наоборот.

– Это как?

И Костя с неожиданной откровенностью рассказал. Он много работает, у него крепкая семья, но работа, какая-то посредническая, почему-то была связана с обязательной выпивкой. А еще Костя увлекался женщинами. Но этому увлечению мешали и семья, и работа, и пьянство.

– И вот я ложусь сюда раз в полгода, прихожу в себя – и отыгрываюсь. Подружки ведь есть, Витя, и много, но с ними сроду то наспех, то в пьяном виде, а это совсем не то! Не те ощущения! А сейчас вот пойду к одной, роскошная совершенно дама, и у меня впереди целый вечер и целая ночь! Никуда не спешить! И никто при этом не знает, где я. Я выпадаю, я – вне, понимаете? Кто здесь, считают, что я домой пошел, а дома считают, что я здесь. Ловко?

Я согласился.

И этот ловкий Костя после ужина, состоявшего из кома перловой каши и кружки чая, пахнувшего немытыми ногами, исчез.

Люся принесла на подносе таблетки, раздала всем. И мне тоже – сразу две.

– Это что?

– Назначение.

– Понимаю, но – название, для чего?

– Для здоровья.

Я не стал больше расспрашивать, проглотил таблетки.

Лежал и думал.

А ведь действительно, я – вне. При всех моих походах налево и загулах ночевал я всегда дома во избежание гнева жены моей, Галины Григорьевны, о разводе с которой я регулярно думал, но сам развод все оттягивал и оттягивал.

И не то чтобы чужие мы люди, с горечью размышлял я, но – нету любви, что ж тут поделаешь. Нет влечения. А вот к Ларисе Штокман, с которой я регулярно встречаюсь, влечение есть. И к ней, и к Марине Ельниковой, с которой встречаюсь еще реже, часто спьяну, но – бурно. И, конечно, к Вере Коровиной, к моей Вере, которую я не видел уже года три и с которой у меня ничего не было – то есть не было того, что с Ларисой и Мариной. Как она поживает, интересно?