[Об этом — во второй хронике Друсса — Примеч. автора.]

Друсс сидел на солнце, глядя, как медленно плывут облака над горами, и размышляя о своей жизни. Он в полной мере познал любовь и дружбу: первое благодаря Ровене, второе — благодаря Зибену, Эскодасу и Бодасену. Но львиную долю прожитых им лет занимали кровь и смерть, вопли раненых и умирающих.

Человек должен оставлять за собой не только трупы, со вздохом подумал он. Облака сгустились, землю покрыла тень. Трава на склоне утратила свой веселый блеск, и цветы потускнели. Друсса пробрала дрожь. В плече пробудилась тупая ревматическая боль, предвещавшая дождь.

— Старею, — промолвил он.

— С кем ты говоришь, любовь моя? — Ровена села рядом с ним на деревянную скамью, обняв его рукой за пояс и положив голову ему на плечо. Своей огромной ручищей он погладил ее по волосам, заметив седину на висках.

— Сам с собой, как и положено дряхлому старцу. Взглянув на его отмеченное годами лицо, она улыбнулась:

— Ты никогда не станешь старым. На свете нет никого сильнее тебя.

— Не было, принцесса. Не было.

— Чепуха. Еще недавно в деревне ты поднял над головой мешок с песком — а больше никто не смог.

— Значит, я самый сильный в деревне, только и всего. Ровена чуть отодвинулась немного, добродушно покачала головой.

— Опять тоскуешь по войнам и битвам?

— Нет-нет. Я вполне счастлив здесь, с тобой. Ты приносишь покой моей душе.

— Что же тогда тревожит тебя?

— Облака. Они набегают на солнце, бросают тень, а потом уходят. Может, и я такой же, Ровена? И тоже уйду, не оставив следа?

— Какой след ты хотел бы оставить?

— Не знаю, — глядя в сторону, ответил он.

— Ты хотел бы сына, как и я, — тихо молвила она. — Но этому не суждено было сбыться. Ты винишь меня за это?

— Нет, конечно, нет! — Он снова привлек ее к себе. — Я люблю тебя. Всегда любил и всегда буду любить. Ты моя жена, моя единственная!

— Я так хотела подарить тебе сына, — шепнула она.

— Не думай об этом.

Они сидели так, пока тучи не затянули небо и не начал накрапывать дождь. Друсс поднял Ровену на руки и понес к дому,

— Поставь меня, — велела она. — Ты надорвешь себе спину,

— Чепуха. Ты у меня легкая, как ласточкино крыло. И разве я не сильнее всех на свете?

Дома в очаге горел огонь, Пудри подогрел для них вино. Друсс опустил Ровену в глубокое кожаное кресло.

— Ты весь покраснел от натуги, — с упреком заметила она. Он улыбнулся и не стал спорить. Плечо у него болело, а поясницу пекло огнем. Маленький Пудри улыбнулся им обоим.

— Экие вы дети, — сказал он и поплелся на кухню.

— Он прав, — молвил Друсс. — С тобой я все тот же деревенский парень, что стоял когда-то под Большим Дубом с самой красивой девушкой Дреная.

— Я никогда не была красавицей, но мне приятно слышать это от тебя.

— Нет, была. И есть.

Огонь бросал пляшущие тени на стены комнаты, а за окном тем часом смеркалось. Ровена уснула. Друсс сидел рядом, глядя на нее. За последние три года она перенесла четыре приступа, и лекари предупредили Друсса, что сердце у нее совсем никуда. Он выслушал их молча, без всякого выражения в голубых как лед глазах, но страх вошел в его душу. Он отказался от своих странствий и остался в горах, веря, что его присутствие не позволит Ровене умереть.

Он пристально следил за ней, не позволял ей утомляться, заботился о ее пище, просыпался среди ночи, чтобы пощупать ей пульс, и потом уже не мог уснуть.

«Без нее я ничто, — признался он своему другу Зибену, который построил себе дом меньше чем в миле от дома Друсса. — Если она умрет, часть меня умрет вместе с ней». — «Знаю, старый конь, — ответил Зибен. — Но мне думается, у принцессы все будет хорошо». — «Зачем ты сделал из нее принцессу? — улыбнулся Друсс. — Как видно, вы, поэты, не в ладах с правдой». Зибен с усмешкой развел руками: «Мы должны считаться с публикой. В саге о Друссе-Легенде без принцессы не обойтись. Кто захочет слушать о человеке, который пересек моря и сушу, чтобы спасти крестьянскую девушку?» — «Друсс-Легенда»? Экая чушь. Таких героев, как Эгель, Карнак и Нездешний, больше нет на свете. Вот то были мужи — не нам чета». Зибен от души рассмеялся. «Ты говоришь так потому, что наслушался сказаний о них. Пройдут годы, и о тебе будут говорить точно так же. О тебе и твоем проклятом топоре».

Топор...

Он висел на стене, поблескивая двуострыми серебристыми лезвиями при свете очага. Снага-Паромщик не знает возврата. Друсс тихо подошел и снял его со стены. Черное топорище было теплым на ощупь, и Друсс, взяв его в руки, ощутил, как всегда, прилив боевого задора. Он нехотя повесил топор обратно.

— Они зовут тебя, — сказала Ровена.

Он обернулся и увидел, что она проснулась и смотрит на него.

— Кто меня зовет?

— Гончие псы войны. Я слышу, как они лают. Друсс вздрогнул и заставил себя улыбнуться.

— Ты ошибаешься, — сказал он, но его голосу недоставало твердости. Ровена всегда была ясновидицей.

— Горбен идет сюда, Друсс. Его корабли уже вышли в море.

— Это не моя война. Я не могу стать ни на чью сторону. Помолчав немного, она спросила:

— Ты любил его, верно?

— Он настоящий император — во всяком случае, тогда был таким. Молодой, гордый, храбрый до безумия.

— Ты придаешь слишком большое значение храбрости. Ты не видел безумия, которое в нем таилось, — и не увидишь, надеюсь.

— Говорю тебе, это не моя война. Мне сорок пять, борода у меня поседела, а суставы утратили гибкость. Пусть дренайская молодежь управляется с ним без меня.

— Но с ним идут Бессмертные, — настаивала она. — Ты говорил как-то, что лучших воинов в мире нет.

— Неужто ты помнишь все, что я говорил?

— Да, — просто ответила она.

Со двора послышался стук копыт, и Друсс вышел на крыльцо.

Всадник был облачен в доспехи дренайского офицера: шлем с белым плюмажем, серебряный панцирь, длинный плащ. Он спешился, привязал коня и направился к дому.

— Добрый вечер. Мне нужен Друсс, — сказал он, сняв шлем и запустив пальцы в светлые, мокрые от пота волосы.

— Он перед тобой.

— Так я и думал. Я дун Сертак и привез вам послание от князя Абалаина. Он спрашивает, не согласитесь ли вы отправиться на восток, в наш скельнский лагерь.

— Зачем?

— Для поднятия боевого духа. Ведь вы — живая легенда. Это скрасило бы людям часы тягостного ожидания.