Убить его! Убить!

/Однажды появятся те, кто попытаются докричаться до человеческих душ…

— Смертники.

— Избранники.

— Нет, смертники…/

Толпа взбесилась.

Особенно страшно было людям оттого, что дождь цветов и невероятно ярких солнечных лучей, истекающих медовым золотом, продолжал идти. А этого не могло быть.

Не должно было быть…

Откуда у толпы берутся камни?

/ — Вы боитесь того, чего не хотите или не умеете любить! /

Они не хотели и не умели любить дожди из цветов и солнца, невооруженных людей, над которыми вились бабочки и поющие птицы, — это было непонятно и уже потому опасно. Да и требовал он невыполнимого.

А еще — он не порывался бежать, и толпу это обозлило.

Он не боялся разъяренных людей. Он что, хотел сказать, что он любит их, готовых разорвать его в клочки?!

Птицы, проклятые птицы изводили их своими безумными трелями. И кто-то, не выдержав, выпустил стрелу. Она пронзила маленькое яркое тельце, и птаха упала на плиты, трепыхаясь из последних сил. Ее черные глазки-бусинки испуганно и недоуменно глядели на убийцу. Во всяком случае, человеку с луком в руках именно так и показалось, хотя откуда птахе знать, кто ее подстрелил? Да и как он мог разобрать, куда она смотрит с такого-то расстояния?

— Вы убиваете тех, кто слабее, тех, кто мудрее, тех, кто лучше. Вы убиваете за не одинаковость, за красоту, за силу, за слабость… За что вы не убивает люди?

Камень попал ему в живот, и старик согнулся Тут же второй булыжник угодил в голову.

Он выпрямился, пошатываясь. Кровь стекала на светлые одежды и бороду, но он не обращал на это внимания.

— Вы убиваете за слова и за молчание, за инакомыслие и за отсутствие мысли. Вы уничтожаете все, что вам не покоряется, и охотно истребляете покорившихся. Вы приносите своим богам кровавые жертвы! Люди — а есть ли смысл в вашей жизни? Имеете ли вы право по-прежнему владеть Рамором? Может, чудовища, которых вы так ненавидите, потому что боитесь полюбить, — достойнее вас?!

Толпа взвыла.

Птицы, цветы, солнце. Бабочки.

— Сжечь его! — крикнул истеричный женский голос, и нестройный хор подхватил:

— Сжечь! Сжечь!

Никто даже не задумался, почему именно костер…

Они соорудили его необычайно быстро — этот первый в истории Газарры костер, на котором должны были сжечь живого человека.

Быстро очистили невысокое фруктовое дерево от ветвей и к истекающему сладкой древесной кровью стволу прикрутили цепями старика. Наносили поленьев, вязанок соломы. Кто-то ткнул в эту гору факелом, и она вспыхнула.

Птицы метались над горящим деревом, и те ветви и листья, до которых не дотянулись люди, упорно не желали чернеть. Они были зелеными. И цветы падали и падали из безбрежной синевы неба.

— Опомнитее-есь! — кричал старик, но его крик постепенно переходил в истошный вопль.

Они стояли вокруг костра: горбоносый, воин в плаще, каменный исполин, ослепительно красивый юноша с вьющимися огненными кудрями и прозрачный гигант в ледяной короне и плаще из пара.

— Ты так цeнил их жизнь, что думал, они ее тоже ценят? — насмешливо спросил горбоносый. — Тебя никогда не смущало, что Рамором правим мы с Суфадонексой, а не ты с Каббадаем? Люди любят смерть…

— Я сделал то, что должен был сделать очень давно, — простонал старик.

— Каково это — испытывать боль? — спросил воин.

— Ты скоро узнаешь, — ответил молодой голос.

Слепой юноша добрался наконец до края горизонта и теперь шел на жар костра.

— Нет! — крикнул старик. — Не надо! Так еще больнее…

— Каково это — потерять силу? — насмешливо спросил Ажданиока.

— Ты скоро найдешь ответ на свой вопрос, — безжизненным голосом молвил слепой Данн.

— А что ты знаешь без своих жребиев? — расхохотался Ягма.

— Они мне больше не нужны, — сказал бог Судьбы.

— Убей меня, — попросил Лафемос. — Это слишком больно…

Люди на площади как завороженные смотрели на старика, корчащегося в пламени. Он испытывал страшную боль, но не умирал. И огонь не желал поглощать его плоть, и цветы падали, и ветер погонял клочья жирного черного дыма — так людям было очень хорошо видно, что происходит…

— Ты сам цеплялся за свое бессмертие, — сказал Ягма, распахнув мерные крылья. — Получай его. Наслаждайся.

— Ты любил людей и цветы, — произнес Ажданиока. — Наслаждайся и радуйся.

Жрец Суфадонексы вынес на позолоченном шесте священную реликвию — череп чудовища — и под восторженный вой толпы бросил ее в огонь.

— Ты хотел воссоединиться с аухканами, — усмехнулся Улькабал. — Что ж, будь по-твоему.

— Смерти! — простонал Лафемос.

— Это будет долгая смерть, — притворно посочувствовал Ягма. — Тебя может убить только такой же бессмертный, как и ты. А мы не станем поднимать руку на нашего возлюбленного отца.

— Я не вижу, — прошептал Данн. — Прости! Я ничего не вижу…

— Мальчик мой! — закричал старик…

Прискакал ко дворцу встревоженный эстиант и стал требовать, чтобы его немедленно провели либо к царице, либо к таленару Кайнену. Дескать, что-то непонятное творится на площади у храма Ягмы и он обязан доложить своим повелителям.

Что там? — спросила Аммаласуна, появлясь на верхней площадке мраморной террасы.

— Там старик какой-то подстрекал народ отказаться от войны, но его схватили и стали жечь на костре, — растерянно ответил молодой воин.

И было непонятно — он одобряет толпу или осуждает ее.

— Только смуты нам не хватало! Подать коней!

Таленар Кайнен, прорицатель Каббад и сотня воинов (на всякий случай — кто знает, что происходит в городе) вызвались сопровождать царицу. На площади перед храмом Ягмы горел костер. Раньше тут стояло чудесное фруктовое дерево, однако его больше не было — ободранный израненный ствол служил столбом, к которому был привязан казнимый. Сам он являл собой жуткое зрелище: наполовину обгоревший, в каких-то жалких лохмотьях на почерневшем от огня теле — не разобрать, где клочья кожи, а где прилипла обгоревшая ткань… Ни волос, ни бровей, ни ресниц. Лицо покрыто кровавыми волдырями. Они вспухают, лопаются, жидкость шипит от невыносимого жара, и снова вспухают волдыри…

Он не мог оставаться живым в этом аду. Но оставался.

Пламя ревело и гудело, обдавая людей смертоносным дыханием.