Тем временем страну продолжало лихорадить. В столице ловили заговорщиков, шли бесконечные аресты и судебные процессы, лорды спорили о том, кто будет управлять страной. До нас долетали клочки информации – то за выдачу принцесс назначена награда в сотню тысяч руди, то идут споры о том, чтобы превратить Рудлог в парламентское государство и изничтожить монархию, или о том, что заговорщики оказались не так уж неправы. Понятно было только то, что высовываться нам нельзя – мало ли как поменяется ситуация, если сейчас она вставала с ног на голову каждую неделю.

Новой весне и теплому солнцу мы радовались как обещанию спасения. Тяжелая зима сплотила нас, скрепила, заставила понять, что друг без друга мы не выживем, что мы все в ответе за родных. Признаться, я не стала вдруг снова тихой и доброй. Нет, демоненок, поселившийся во мне с летних событий, перестал извергаться слезами и истериками, но они словно переплавились в злую иронию по поводу нашего положения. Я больше не плакала. Шесть с половиной лет без слез – до того дня, как случай привел нас в дом Люка.

Я сжала зубы, переживая вспышку злости, и поспешно запила мысли о нем горьковатыми остатками кофе со дна кофейника. Тут же, как по волшебству, рядом появилась горничная, забрала кофейник, поставила передо мной новый, опустила тарелку с горячим еще печеньем.

– Ваше высочество, еще что-нибудь?

– Нет, Мария, – произнесла я, неохотно выплывая из своего оцепенения. – Спасибо, иди.

Я протянула замерзшие руки к горячему фарфоровому боку и не смогла сдержать вздох удовольствия – в пальцах закололо тепло, побежало по телу. И печенье было сладким, рассыпчатым и молочным, что окончательно настроило меня на благодушный лад.

Весной я впервые задумалась о том, что всем было бы легче, уйди я учиться и впоследствии работать. Мне было до слез жаль Ани с ее обожженными руками и упрямством, с которым она растапливала каждое утро проклятую чадящую печку, чтобы приготовить для нас простую кашу; я остро воспринимала разговоры о нехватке денег – и мне начало казаться, что я проедаю те куски, которые могли достаться сестрам.

Да и кому, как не мне, устраиваться на работу? Ани поддерживала дом и заботилась о младших, отец с одной рукой никому не был нужен. Я уже закончила школу. Поступление в высшие учебные заведения начиналось в июне, но я не сдала бы экзамены, да и учиться пять-семь лет позволить себе не могла. Зато могла уехать и снять с плеч Ангелины необходимость заботиться обо мне.

Я выбрала медицинское училище в пригороде Иоаннесбурга, в Полесье, по очень простой причине – в том году туда принимали по собеседованию, и медперсонал был так востребован, что правительство области предоставляло общежитие, небольшую стипендию, завтраки и обеды в столовой. И гарантировало себе пополнение кадров в областных больницах, так как выпускники были обязаны отработать по распределению три года.

В конце августа я уехала из нашего дома и вступила в самостоятельную жизнь.

Разной оказалась эта жизнь. В наше училище шли дети из неблагополучных семей, из детских домов, все потрепанные жизнью, злые, угрюмые, как и я, привыкшие кусаться. Поначалу я держалась от одногруппников и соседей по общежитию особняком, училась прилежно и чувствовала себя замороженной рыбой. Я словно зависла между двумя личностями и никак не могла понять, кто я. Я уже перестала быть Мариной Рудлог, но не знала, кто такая Марина Богуславская.

Через пару месяцев я совершенно случайно попала на вечеринку, где после доброй дозы пива парни подбивали друг друга на спор прыгнуть со второго этажа. Понаблюдала за ними, затем подошла к окну, свесила ноги, не обращая внимания на изумленные окрики и пьяный свист, прислушалась к себе – снова я ощущала жизнь, как на веревочных качелях в далеком имении Байдек. И прыгнула.

Наверное, меня спасло то, что весила я немного, – уже позже я узнала, что, даже со стула спрыгнув, можно заработать перелом. Отделалась я синяком под глазом – при приземлении наткнулась на собственную коленку – и потом две недели пугала преподавателей чернотой и последующими переливами вокруг глаза.

Мой поступок имел неожиданные последствия: парни были так впечатлены, что безоговорочно приняли меня в компанию местных авторитетов – детдомовских ребят-неформалов, мечтавших о создании своей музыкальной группы. К исполнению мечты они двигались, запираясь в одной из комнат и тренькая на гитарах под пиво, травку и ахи допущенных в святая святых девчонок. Парни одевались в кожу, носили серьги в ушах, языках и носах, выбривали головы, оставляя сложные узоры, делали себе крутые татуировки, ругались матом, частенько попадали в руки полицейских за хулиганство – и внезапно стали для меня источником эмоций, которых мне так не хватало.

И все покатилось-полетело, и только иногда я выныривала – и снова погружалась в хаос. Занятия, практика, походы в больницу, помощь медсестрам, за которую я получала небольшие деньги и с гордостью отправляла их Ангелине. Приезжать домой я стала все реже – мне было невыносимо вспоминать, кто я есть, наблюдать нищету, в которую мы погружались все сильнее, и от слез, от обниманий с младшими сестрами, от вида замученной старшей я сбегала в училище, чувствуя постыдное облегчение.

Зато в общежитии было весело и бездумно. Регулярно проходили студенческие шумные пьянки, мы шатались по городу, совершали сумасшедшие безбилетные поездки в Иоаннесбург, бегая от контролеров или цепляясь за товарные вагоны. Я словно нашла себя – мой злой язык среди парней считался за достоинство, мою холодность принимали за классную стервозность, над моими остротами хохотали, и я поверила, будто обрела тех, кто меня понимает и кому я нужна.

До сих пор удивляюсь, как я сберегла себя – секс и наркотики были нормой в нашей компании, но от травки меня мутило, а прикосновения парней вызывали отторжение и злость. Со временем с моими принципами смирились и стали воспринимать как своего парня, с которым на дело – можно, а в постель – противоестественно.

Я выкрасила волосы в розовый цвет, и тогда же, с подачи друзей, познакомивших меня с мастером, на боку, у сердца, появилась первая татуировка – маленький взлетающий сокол с анаграммой старорудложского слова «память» на крыле.

– Узнаю это выражение лица, – сказал мне тогда старый мастер. – Скоро ты придешь ко мне опять. На это подсаживаются, как на наркотик.

Он оказался прав. Сокола мне оказалось недостаточно. А вот огненный цветок на спине намертво связал две мои личности, примирил меня с собой. Пусть никто не знал, что я Марина Рудлог – выбитые на теле символы не давали мне забывать. Это был мой вызов миру, мои корни, мои тайные знаки – и я, всегда боявшаяся боли, воспринимала жалящие прикосновения иглы с облегчением.

Ангелина и отец не могли не видеть, что со мной происходит, и в редкие приезды пытались меня воспитывать, осторожно просить опомниться, на что я огрызалась и уезжала. На летних каникулах и вовсе могла убежать из дома, шатаясь по окрестностям или попутными электричками добираясь до Полесья и встречаясь там с друзьями. Я начала регулярно попадать в переделки вместе с компанией. Однажды мы забрались в пустой богатый дом, что стоял на окраине городка. Там был бассейн, полный холодильник еды, бар с алкоголем и мощная аудиосистема. Впрочем, плоды чужого благосостояния удалось вкушать недолго – нас накрыл приехавший отряд полиции. Ани даже пришлось ехать за мной за много сотен километров, вызволять из участка и отдавать в залог те крохи, которые у нас были. Мне было стыдно и гадко, но на упреки я реагировала с вызовом, а потом и вовсе заявила, что справилась бы сама и что не просила обо мне беспокоиться.