После недавних неудач на австро-венгерском фронте Германия вовсе не была склонна одобрить австро-польское соглашение. К тому же к этому времени ухудшились отношения с бригадиром Пилсудским, ставшим национальным героем в глазах большей части польского населения, поскольку ему было обещано командование польской армией. Однако в назначении на должность командующего всеми польскими легионами ему было отказано, причиной чего послужили предупреждения самих поляков, у которых по данному вопросу единое мнение тоже отсутствовало — для правых партий он являлся настоящим бельмом на глазу. В результате в июле 1916 года Пилсудский подал рапорт о своей отставке, который был удовлетворен лишь 26 сентября.

Тем временем вместо легиона было решено создать польский вспомогательный корпус, и в ходе длительных переговоров с ярым сторонником австро-польского сотрудничества полковником Сикорским[272] удалось достичь согласия в том, что у полков этого корпуса будут собственные полковые знамена, а солдаты станут носить польскую военную униформу. Однако этому должна была предшествовать декларация центральных держав относительно будущего Польши.

Вследствие сопротивления Германии в данном вопросе оставалось только одно решение: объявить русскую Польшу самостоятельным королевством, а Галицию включить в состав Австро-Венгрии в качестве польской провинции с предоставлением ей широкой автономии. Но когда на заседании Польского клуба, проходившем в Кракове 3 и 4 октября 1916 года, министр фон Билинский[273] объявил об этом, то поднялась целая буря негодования против «нового раздела Польши». А депутат рейхсрата Дашинский обрушился с резкой критикой на начальника Генерального штаба, обвинив его в плохом руководстве на Востоке, в результате которого стал возможен столь «гнилой» компромисс.

Армейскому Верховному командованию, знавшему о ходе переговоров от своих секретных осведомителей, такое послужило своеобразным предостережением, и ему пришлось приложить все усилия, чтобы вернуть политические переговоры между Веной и Берлином к прежнему состоянию. Вдобавок к этому времени опасность на Восточном фронте была уже ликвидирована и острая надобность в польской армии, существовавшей, по существу, лишь в воображении, отпала. К тому же создание самостоятельного польского королевства, требовавшее выкачивания дополнительных экономических средств из обнищавшего населения центральных держав, было сопряжено с нежелательными осложнениями. Однако лавина уже начала свое движение, и 5 ноября 1916 года Австро-Венгрия и Германия опубликовали манифест.

Первая реакция на него, как установила наша агентура, оказалась неожиданно хорошей, а польский писатель Станислав Зелинский во дворе швейцарского замка Рапперсвиль перед урной с сердцем Костюшко[274] произнес следующие слова: «Войска союзников сдержали свое обещание в предоставлении полякам свободы и независимости. Теперь польская верность присоединится к верности нибелунгов!»[275]

Однако такое продлилось недолго. Антанта, в страхе перед призраком большой польской армии, квалифицировала манифест как нарушение прав народов, а ее пресса принялась изливать яд и желчь, убеждая поляков, что все это делается лишь ради вербовки новых солдат. С резким его осуждением выступили и русофилы. В частности, Падеревский[276]и другие обрушились на него в печати с пламенными протестами. Социалисты тоже возмущались оккупационными властями, называя их «палачами Польши», укравшими польскую независимость. Сильным нападкам подвергся и полковник Сикорский, вздумавший возобновить вербовку. Его стали называть «продажным изменником, торгующим кровью польского народа». Польская военная организация призывала вступать в ее ряды, а Пилсудский кинул солдатам польского легиона клич вооружаться, чтобы не пропустить момент начала наступления против России.

В Польше объявились эмиссары Антанты, развернувшие агитацию против формирования польской армии. Тем временем наше посольство в Копенгагене, противодействовавшее шпионской деятельности русского полковника Потоцкого и военного атташе Бескровного, установило, что из Дании распространялась пропаганда, стремившаяся вызвать брожение в польском легионе, а также среди австро-венгерских и немецких солдат в Польше и Литве. В общем, вербовка в польский корпус потерпела полное фиаско, а манифест, задуманный как ловкий политический шахматный ход, оказался неудачным во всех отношениях.

Единственный практический успех, достигнутый разведывательным управлением, заключался в том, что распространение манифеста на русском фронте с помощью воздушных шаров значительно увеличило приток перебежчиков польской национальности. Вскоре это побудило русских использовать своих поляков по возможности на Кавказском театре военных действий.

О том же, насколько нездоровой была ситуация в пограничных с Сербией областях, говорила масса захваченных у сербов документов. После их первоначального беглого просмотра комиссией полковника Хуго Керхнаве я, в целях получения общего обзора, организовал детальное изучение этих бумаг.

По документам министра Пашича можно было проследить все этапы широко задуманной политики по усилению Сербии, ее связи со славянами в Австро-Венгрии, прежде всего с чехами, и даже с венграми, которые препятствовали вывозу из Сербии свиного жира. На первый взгляд это было нелогично. Однако при более детальном рассмотрении вопроса становилось понятно, что такое делалось умышленно, чтобы вызвать недовольство его переизбытком, что способствовало росту устремлений завоевать свободный выход к морю. После же аннексии нами Боснии и Герцеговины общая политическая линия Сербии заключалась в скрытом вооружении и в проведении ловкого маневра, который в глазах мирового общественного мнения должен был взвалить вину за развязывание войны на население Боснии и Герцеговины, а следовательно, на Австро-Венгрию.