Уинифред кивнула. Обычная просьба. Чаще всего она выбирала для дам сто первый псалом. По латыни он начинался с буквы D, которая была нужной формы и в которой можно было разместить человеческую фигурку. Кроме того, первая фраза в переводе на английский звучала как «и вопль мой да придет к тебе», что чрезвычайно нравилось дамам.

Хотя в Англии, да и по всей Европе, в настоящее время украшали миниатюрами самые разные книги, от Евангелий и литургических книг до книг Ветхого Завета и сборников повествований античных авторов, которые копировали каролингские переписчики, божественной специальностью отца Эдмана были псалтыри — книги псалмов, — украшенные библейскими сценами и такого высокого качества, какого благодаря Уинифред нельзя было сыскать больше во всей Англии. Картинки смотрелись как живые — на них были изображены человеческие фигурки в оживленных позах и одеяниях, которые будто колыхались на ветру. Поскольку Уинифред, как девушку, учила художница, воспитанная в духе Винчестерской школы живописи, ее работы отличались обилием синего и зеленого цветов, пышными обрамлениями из листьев и животных, и, кроме того, она вносила в них неповторимую особенность своего собственного стиля — всякие завитушки, вязь, и переплетенных между собой животных, напоминавших кельтские металлические изделия.

Центры по изготовлению книг яростно конкурировали между собой, каждое аббатство или собор желали, чтобы именно их книги пользовались наибольшей славой у королей и знати. Но процесс изготовления миниатюр был долгим, почти все аббатства и монастыри делали не больше двух книг в год. И одному из предшественников Эдмана пришла в голову мысль засадить за работу монахинь монастыря Святой Амелии, потому что руки у них тоньше, глаза зорче, они лучше подмечают детали — так пусть они работают над заглавными буквами, пока монахи будут переписывать основные тексты. Гордыня помешала предыдущему настоятелю открыть, что рисунки делают женщины, поэтому все считали, что их делают монахи Портминстерского аббатства — производят дивные творения искусства за короткое время. «Они работают с божественной скоростью», — говаривал настоятель.

Но теперь появились проблемы: новенькие послушницы в монастырь Святой Амелии не приходили, а первые художницы-монахини умирали одна за другой. Выход из этой ситуации придумал епископ. И хотя Эдман считал свое решением не только разумным, но и блестящим, он знал, что Уинифред сочтет иначе.

Нужно действовать осторожно, потому что он понятия не имеет, как она отреагирует на его известие. Нельзя забывать об этой ее предрасположенности к бунту. Поэтому, если он скажет ей напрямик, все будет потеряно. А аббат был тщеславен. Конечно, управлять целым аббатством — это уже достижение, но он чувствовал, что у него более высокое предназначение. В Портминстере строили новый кафедральный собор, а значит, туда понадобится назначить епископа. И этим епископом намеревался стать отец Эдман. Но осуществление его планов в большой степени зависело от того, будет ли Уинифред и дальше заниматься миниатюрами.

Пока настоятель поглощал печенья, предназначенные для одиннадцати человек, Уинифред велела принести в капитул готовые манускрипты. И сейчас Эдман рассматривал их. Краски, как всегда, были живыми и ошеломляющими. Он мог бы поклясться, что если притронуться к красному, то можно почувствовать биение сердца, а если понюхать желтый — то ощутишь запах лютиков. Аббат видел некую иронию в том, что сама Уинифред, чьи творения так волнующе животрепещущи, столь уныла и бесцветна.

Он не стал хвалить ее за работу — впрочем, как и всегда, — а Уинифред и не ждала похвалы. Но она прочла в его взгляде восхищение и на какой-то момент ощутила гордость. Значит, подумала она, сейчас подходящий момент опять попросить разрешения написать запрестольный образ.

Он терпеливо выслушивал ее объяснения:

— Я хочу хоть как-то отблагодарить святую Амелию за то, что она для меня сделала… — но уже знал, что откажет. Эдман не мог допустить, чтобы Уинифред потратила на это несколько месяцев — упустила бесценное время, за которое она смогла бы научить молодых монахинь рисовать миниатюры.

Он прокашлялся и попытался придать своему голосу такую интонацию, чтобы она не сомневалась, что он всерьез отнесся к ее просьбе:

— Я не сомневаюсь, что святая Амелия знает, что вы сделали достаточно во славу ее имени за все эти годы, мать-настоятельница.

— Тогда почему я не перестаю думать про алтарь? Он не выходит у меня из головы ни днем, ни ночью.

— Возможно, вам стоит усилить молитвы, — сказал он.

— Я уже молилась, но от этого только еще больше стала думать об алтаре. А теперь он мне уже снится. Я чувствую, что меня направляет рука Господа.

Он поджал губы. Женщине опасно думать, что она получает указания непосредственно от Всевышнего. А что если все женщины начнут так рассуждать? Тогда жены перестанут повиноваться мужьям, а дочери — отцам, и в обществе воцарится хаос.

— Так уж вышло, мать-настоятельница, что от этого алтаря Святой Амелии не будет никакой пользы.

Ее едва заметные брови поползли вверх:

— Как это?

— Боюсь, — он снова, но уже заметно нервничая, откашлялся, — что Святую Амелию собираются закрыть.

Она молча уставилась на него. В капитуле воцарилось молчание. Через тяжелые двери был слышен шорох шагов. Наконец она спросила:

— Что это значит?

Он выпрямился:

— Это значит, мать Уинифред, что эти старые постройки не подлежат восстановлению и что мы только зря выкинем на ремонт большие деньги. Я посоветовался с епископом, и тот согласился, чтобы вы вместе с сестрами переместились в монастырь Истинного Креста, а это место закрыли.

— Но как же наша работа… миниатюры…

— Конечно, вы будете продолжать работать. А также будете обучать своему мастерству новое поколение монахинь, чтобы они смогли продолжить ваши традиции.

Она онемела. Она ожидала каких угодно дурных вестей, но это ей даже в голову не могло прийти.

— А как же святая Амелия?

— Ее переместят в отдельную часовню в новом кафедральном соборе Портминстера.

Был поздний час, в часовне никого не было, кроме единственной фигурки, освещенной неровным светом одной свечи. Это была Уинифред, стоявшая на коленях.

Никогда еще она не испытывала такого отчаяния. Этот день, начало которого было столь красочным и многообещающим, стал тусклым, как английская зима. Чтобы она переехала из своего единственного дома, который у нее когда-либо был! Чтобы ей пришлось объяснять своим дорогим сестрам, что им на старости лет придется привыкать к незнакомой среде, приспосабливаться к новому режиму и новым порядкам. Как же такое можно допустить? Неужели десятилетия каторжного труда не в счет?

Но хуже всего — да, хуже всего! — было то, что ей придется разлучиться со своей любимой святой.

Большую часть своей жизни Уинифред ежедневно возносила молитвы святой Амелии. Она еще ни разу не начала и не закончила день, не поговорив с Амелией. Уинифред никогда не уезжала от монастыря на большие расстояния, потому что ей хотелось находиться как можно ближе к своей любимой святой. Именно Амелия давала ей мудрость и силы. Амелия была не просто женщиной, умершей тысячу лет назад, она была матерью, которую Уинифред едва помнила, дочерью, которой у нее никогда не было, ее сестрами, которые лежали на церковном кладбище. А теперь, стоя в одиночестве в этих молчаливых каменных стенах при неверном свете свечи, Амелия должна была прощаться. У нее было такое чувство, будто она стоит на краю огромной страшной пропасти.