Вета-мама умеет жмуриться точь-в-точь как тётя Маруся. Только ещё смешнее. И любит изображать, как тётя Маруся, кивая, встречает у калитки свою сестру тётю Полю. Вета-мама горбится и, широко растопырив локти, суетливо приплясывает на месте. И сладенько растягивает слова:

– …Поля-а, сестрищка, заходи-ка скорей! А я бутылощку беленьку со вщерашнего дня держу. Как сынощки твои ненаглядные?

Тут Вета-мама сразу становится дородной. Она гордо выпрямляется и становится почти точной тётей Полей – толстой, рябой и всегда всем довольной.

– И-и-и, мылыя! – говорит Вета-мама добродушным басом. – Куда с добром! Митюня уж отсидел. Вернулся. Да-а-а… А Витюне – месячишко остался. Скоро дождёмся!

А Вета-мама уже снова похожа на тётю Марусю.

– Ты что жа их не оженишь? – подслеповато щурится она. – Оженила бы – они бы у тебя и не дралися! А то – как два петуха… Пускай бы тогда за них жёны переживали! А ты бы – жил-ла как барыня! Что не оженишь?

– Дык, когда же я успею, миленька ты моя? Подумай сама головой… – укоризненно басит Вета-мама. – Вот, разве Митюню оженю, пока вышел да пока опять не сел… Может, как пошустрей и спроворим. Жизнь-то ведь сейчас пошла какая – беспокойныя! А их дело – чего же: молодое! Раз – и сцепилися… Да ведь и народ – совсем слабый пошёл, а кого-то всё дерётся… Тот – руку сломал, тот в лыву упал – ногу вывернул, раззява, а тот – голову себе свихнул… Ну, а в суде – всё на моих валят! То на Митюню – то на Витюню. Который из тюрьмы вернулся, на того и валят. У них ведь как? Кто не поломаный, тот и виноватый!..

Никите смешно, и он громко кричит:

– Вета! Мама! Ещё!..

А папа сердится:

– Чего смешного-то?.. И что это за нездоровый интерес ко всякому убожеству? Ты мне можешь ответить?.. Прямо – паталогическая тяга к проявлениям деградации в народе. Это вас так обучали – подмечать непременно пороки, да?

Вета-мама растерянно смотрит на папу и не знает, что сказать. А потом, совсем не к месту, сообщает:

– …Ты знаешь, мне необходимо поехать с тётей Полей в воскресенье за грибами. На электричке. Ты ведь не против? Там – свежий воздух… Мы уже договорились.

– Что-о?!! – кричит папа. – Что-о?!!

Мама пугается и начинает объяснять не очень разборчиво:

– …Мне это нужно всё. Понимаешь? Нужно всё видеть самой. Характеры, типажи, реакции. Ты, когда женился на мне, знал, что я режиссёр? Знал. Так вот, я не из тех знатоков, которые на сцене всё делают, как принято… Надо много смотреть вокруг, чтобы увидеть неувиденное никем.

– Хлопаешь ресницами, как будто вчера родилась!.. – папа крутит пальцем у виска. – Ты всю жизнь норовишь вляпаться в какую-нибудь переделку!.. Поезжай. Поезжай! А эта твоя тётя Фёкла, или тётя Поля, как там её, которую ты так горячо любишь, она ещё с собой прихватит в лес пару своих неженатых уголовничков. Поезжай!.. – Руки у папы начинают дрожать.

– Они у неё все сидят за драки. Исключительно – за драки. Им помалу дают, – спорит Вета-мама.

– Чтобы я не слышал об этом!!! – взрывается папа. – Твоя погоня за жизненной правдой образа – она у меня вот где сидит! В печёнках!.. Угораздило меня везти вас сюда… Ехал – думал: сердце зайдётся, места родные! Как же… Тревога за тебя да за ребёнка меня здесь и на шаг не отпустила. Из дома выхожу – и ничего вокруг не вижу, ничего не соображаю. Потому что только и думаю: сейчас пойдёт без меня в магазин – обязательно набредёт в глухом переулке на «уникальный образ». А этот «образ» однажды твоё разглядыванье и твоё вниманье к нему т а к истолкует!.. Конечно, ходи, разглядывай, поезжай!.. Пойми ты, здесь в генах у людей – запрограммированность на ссылку, каторгу, острог и тюрьму! Сибирь есть Сибирь!.. Эта тётя Поля сына-семиклассника утром будит: «На, похмелись, в школу опоздаешь!». Вот среди каких людей ты теперь живёшь! Исследовательница…

– Милый ты мой, не все же тут… – скучно бормочет Вета-мама и морщится в сторону, но папа не слышит её:

– Или, хуже того, как представлю, что ты без меня стирать начнёшь!.. Думаю: конечно же бак с кипятком на себя опрокинет. Размышляя о жизненной правде образа. Вот – все мои мысли! Все мои ощущения здесь – вот они!

– Ну… Нельзя же так. Ты отторгайся от нас как-нибудь… Хотя бы временами.

– Для этого, – веско и раздельно говорит папа, – для отторжения мне надо бы обладать, как минимум, твоим оголтелым эгоизмом! Это ты у нас – можешь. Благополучно можешь отторгаться от самых близких тебе людей!.. И тебе даже не стыдно, что ты нас тем самым предаёшь, всякий раз – ненадолго, но – предаёшь!..

– Не смей обижать меня! – говорит мама громко и неуверенно.

– Эх, горе моё… – папа обречённо вздыхает и поднимает Вету-маму на руки.

И тут Никита начинает угрожающе реветь: ему кажется, что Вета-мама сейчас упадёт с папиных рук на пол.

– О! Господи, – кричит папа, совсем выходя из себя. – Да успокойся!.. На! Забирай свою мать.

Он ставит Вету-маму рядом с Никитой – Никита обнимает её за ногу и прижимается. А папа быстро закуривает и выходит в сени.

– …Ну что, поел горященьких? – перебивает воспоминанье тётя Маруся, и Никита не сразу понимает, что спрашивает она – про пирожки.

– Ты мне хорошие пироги приносила, – виновато улыбается он, стесняясь отчего-то сказать на этот раз «спасибо».

Поплевав поочерёдно на плоские свои ладони, тётя Маруся накручивает чулки над коленками.

– Пещещка-то у вас – у дверки ободралася! – не глядя на печь, замечает тётя Маруся. – Извёстка-то – в ведёрке. У меня в сенях возьмёшь. Да кисть-то потом, как затрёшь-забелишь, помой, умниса моя, красависа.

– Я побелю, – торопливо говорит Вета-мама.

– …Снегу навалило нынще! – тётя Маруся поглядывает в окно. – Весь двор замело!.. У людей всё расщищено. А к нам не пролезешь.

– Я почищу, – перебивает Вета-мама.

– За поленницей лопата стоит. В стайке возьмёшь, умниса, красависа.

Тётя Маруся опять оглаживает подол и потом вздыхает:

– Да-а… Если бы мой-то был здоровый, при здоровых-то ногах, – разве бы не пощистил? Везде – одна… Поля-сестрищка вот когда-когда поможет. А он – девятый годок лежит!..

Муж у тёти Маруси парализованный: худой, и кожа у него – голубая.

Летом деда выводили под руки во двор, сажали на табурет, прислонив к бревенчатой стене. И когда Никита пробегал мимо, дед мычал. Мычал – и тянул к нему страшную голубую руку. Никита робел, но подходил, подставлял голову и терпел дрожащее холодное поглаживанье, от которого волосы на макушке вставали дыбом. Как будто гладил Никиту не совсем живой человек.

– …Да, дощенька. Хворый мужик – не мужик. У других хоть помирают. А на этого, моего, и смерти нет. На двужильного. Не развяжет Господь. Сколько уж молюся, а – нет… Никак не помрёт!