Бойкая старуха Анисимова одна прожила совсем недолго. Она затосковала, бросила курить и умерла, не дожив до нового года четырёх дней.

– Вот. За старищком своим отправилася… – рассказывала Вете-маме тётя Маруся, вернувшись с кладбища и отогреваясь в их избушке. – За ним отправилася поскорей. Вон как поспешила… Жёг он её, сердешную, жёг, прости Господи – не тем покойнищка помянула, а, видать, всё равно – с ним-то лучше ей, чем одной…

Тётя Маруся сидела, смирная, тихонько посасывала сахар, прихлёбывала чай из стакана.

– Нащну ей, бывало, говорить… – рассуждала она. – «Это что же он, тебя, бедолагу, огнём горющим жгёт – жгёт-палит тебя, бедолагу? И как ты, голубушка-матушка, терпишь?» …А она вот так вот, покойниса, встанет – как лось! – тётя Маруся упирала кулаки в бока и заносчиво вздёргивала острый подбородок. – Вот так вот всё, как лось, встанет – и на меня вздыбится! Да и скажет, бывало: «Он меня жгёт, а я ведь – как по бархату хожу!..» Капли себя жалеть не давала, какая старуха жёсткая была. Жёсткая, стоеросовая… К ней ведь, бывало, с этим делом и не подступись!..

Всего раз приходила среди зимы парикмахерша Дуся с Аликом за пазухой. Но Алик всё равно простудилась и заболела. И Дуся больше не появлялась.

Прохожие на улицах теперь попадались редко. Даже в ясные дни воздух казался дымным от мороза. Вдыхать его поначалу было больно и трудно. Низкое бледное солнце проходило за короткий день стороной, над заснеженными далёкими мёртвыми полями, и косые лучи его недолго глядели в окна и недолго золотили синие колючие сугробы.

Вета-мама и Никита смотрели на два снежных холма над столами.

– Построим с тобой здесь избушку не лубяную, а ледяную? – спросил Никита. – Папа приедет, а мы уже в ней живём бесплатно.

Мама молча покачала головой.

– Не будем строить, потому что она растает? – догадался Никита.

– …Любое жилище рано или поздно растает. Даже самое крепкое, – нехотя ответила мама-Вета. – Даже не ледяное.

Никита удивился, но Вета-мама вдруг спросила его:

– Слышишь, как время идёт?

– Слышу, – кивнул Никита. – Оно дверью хлопает и скрипит.

Но это сходила со своего крыльца на прочищенную тропку тётя Маруся, в своих чёрных башмаках и в фуфайке.

– Молодсы какие! – довольно прищурилась она и встала рядом с ними, хотя слушать время её никто не звал.

– Вот, – махнула она варежкой на дом Анисимовых в тёмных подпалинах с углов. – Продали уж – наследнищки… Чужой теперь дом… Господа ведь молила, чтобы соседи бездетные въехали. Иду с магазина-то нынще, через забор глянула – нет! Стоит!!! Стоит, пакостник. Лет двенадсать как раз мальщишке будет. …Теперища надо на ограду насквозь гвоздей больших набить, вверх остриями. За яблоками к нам повадится теперища, пакостник.

Вета-мама ничего ей не ответила, а пошла ставить лопату в стайку, за поленницу.

Дома она усадила Никиту за стол и положила ему каши.

– Ты кашу забыла есть, – сказал Никита.

Щёки его с мороза горели и съёживались, а лицо было непослушным, особенно лоб. Но мама молча принялась мыть посуду.

– Сердишься на тётю Марусю теперь? Она дедушку не любит – а ты за это сердишься сильно?

– …Может быть, и любит, – ответила мама вяло. – Но желать человеку смерти – нельзя… Никому, никогда, нигде нельзя. Особенно – у нас в доме. Запомни, пожалуйста, и причешись, ладно?

Как вдруг в сенях страшно затопали, потом застучали в дверь с неистовой силой.

– Мужик какой-то ломится… – растерялась Вета-мама.

И тут ввалилась Инка – с тощим чемоданом и опять в полушубке и разбойничьей шапке, только теперь шапка съехала у неё не до бровей, а до носа.

– …А я думала, ты ночным приедешь. Или завтра, – обнимая Инку, без радости сказала Вета-мама. Она покосилась на неприбранную постель и добавила: – Мы и пол помыть не успели.

– Чушь! – громовым голосом закричала Инка и метнула свою шапку в дальний угол; она улетела на Никитину кровать. – Всё чушь!.. В доме должны быть чистыми простыни и фужеры! Остальное – чушь!

И она вытащила из чемодана красивую бутылку вина. А картонную коробку Инка молча сунула Никите.

Никита уселся на свой коврик за стеллажом, возле машинок, распечатал коробку и спросил:

– Ты мне макароны подарила?

– Господи, какой ты тёмный! – басом расхохоталась Инка. – Был городской развитый ребёнок… Совсем дремучий сибирячок стал. Это же соломка! Сладкая. Её прямо так едят.

И тогда Никита послушно принялся есть соломку прямо так.

Он ел и смотрел, как Вета-мама собирает на стол, как они усаживаются и как Инка разливает вино по высоким рюмкам. Они говорили, говорили, чокались, отпивали и снова говорили.

Вдруг Вета-мама сказала:

– …Ты знаешь? Наверно, я убийца.

И напряжённо рассмеялась. Инка поперхнулась от неожиданности, а Вета-мама объяснила:

– Только я поздно это поняла… После времени. Скажи, тебе знаком этот искус – довести ситуацию, которая тебе резко не нравится, до самой её крайности? Нарочно – до чудовищной крайности.

– Усугубить, – кивнула Инка. – Ну. Как пять пальцев. Всё это мне знакомо, но только теоретически. Потому что в жизни я решительно не стерва.

– Что ты этим хочешь сказать? – холодно поинтересовалась Вета-мама.

А Инка пожала плечами:

– Да ничего особенного.

– …Я сегодня советовала старухе, как ей лучше извести своего мужа-паралитика, – вздохнула Вета-мама. – Правда. Так получилось.

– Причем против паралитика как такового ты ничего не имеешь, – договорила Инка. – А даже наоборот, на его стороне ты была.

– Ага. Понимаешь, она хочет ему смерти. А я её же, старухину, тему развила дальше – до полного безобразия; чтобы она ужаснулась тому, о чём говорит без малейшего зазрения совести. Чтобы она ужаснулась, обиделась и больше уже не смела бы при мне… Я её оскорбить, намеренно оскорбить этим хотела!.. А получилось только, что дала практический совет. Понимаешь? Ужас.

– И кому ты эту шнягу в натуре гонишь? – спросила Инка. А потом пренебрежительно махнула рукой: – Всё понятно с тобой. Подглядывала, как старуха на это реагировать начнёт. Так ведь?.. Наблюдались за тобой всякие подобные штучки и раньше. Убить тебя за них мало.

– Да не то, чтобы…

– Ладно! – опять махнула рукой Инка. – Тут дураков нет. И успокойся, я тебе верю… Просто ты – как многоканальная телевизионная система, у которой все каналы включены одновременно и все – работают сразу. По одному каналу у тебя шло то, о чём ты говоришь, а по другому развивалось то, про что говорю я. Но я тебе говорю про твой ведущий, основной канал. А ты мне норовишь второстепенный выдать за основной. А я – против такой подмены. Это – подтасовка с твоей стороны. Ладно, ладно: невольная… Просто тебе хочется воображать, что ты всерьёз живешь близлежащей натуральной жизнью, что ты – самая настоящая её участница. И что жизни искусственной, то есть жизни искусства, ты теперь уже и не принадлежишь. Настолько у тебя теперь всё основательно!.. Только – чушь! Чушь всё это.