– На комоде в прихожей лежат два билета в кино на сегодняшний вечер. Они твои, я не пойду…

– Огромное спасибо, господин.

– О чем мы говорили?.. Да, не так уж много знаем мы о своих друзьях. Недавно я прогуливался в твоем районе… там есть такое маленькое заведение, на Норрландсгатан… Говорят, только что открылось, и, если я понял правильно, там собираются только мужчины.

Он замолчал и вытер рот салфеткой.

– Не знаю, может, мне показалось… но я видел, как ты туда проскользнул… или, во всяком случае, кто-то очень похожий на тебя. Около десяти вечера.

– Если это и был я…

– …то это уже не секрет! – Фабиан просиял. – О, сейчас принесут главное блюдо. Дичь из Финляндии. Мама каждую неделю присылает. А вино – «Шпетбургундер». Я выбрал его ради тебя, sehr angenehme Auslese[108], лучшее из достижений немецкого виноделия.

В полдевятого служанка ушла, а вслед за ней и повар.

Они перешли в салон. Фабиан поставил пластинку, и комнату наполнил тенор Юсси Бьорлинга.

– Мой отец, лесной барон, – горячий поклонник господина Бьорлинга. Был период, когда он регулярно приглашал его на охоту под Карлебю… мне врезалось в память, как они выбежали из сауны рука об руку и начали блевать в прорубь… Известный тенор и неотесанный лесоторговец.

Фабиан закрыл глаза, слегка покачиваясь в такт музыке.

– Каково это все было видеть маме… Честно говоря, я до сих пор не могу понять, что она в нем нашла. По-видимому, это известный парадокс: грубость и утонченность борются за господство в одном и том же человеке… Человек, который может весь вечер надираться в сауне, а потом плакать перед патефоном, когда Юсси поет «Si pel ciel marmoreo giuro»[109].

Он снова прикрыл глаза.

– Нельзя доверять внешности… Ты иностранец, Виктор, ты видишь финна, потом видишь шведа и думаешь: «Ну, это примерно одно и то же». Но это не так. Финны – это вещь в себе… мы зажаты между Россией и Балтикой… Или Аста. Ты думаешь, что она пишет картины, а она запирается со шприцами и таблетками.

– Я даже представить себе не мог… А что мы можем сделать?

– Перестать смотреть на поверхность. Заглядывать внутрь.

– Но когда я смотрю на тебя…

– …ты видишь избалованного молодого аристократа. Самоуверенный и наивный двадцатилетний парень. Ты видишь юношу, чей жизненный путь уже расписан, чье будущее раз и навсегда определено неписаными законами клана, класса, положения… чье существование все менее и менее свободно с каждым прожитым годом… Ты видишь юношу, который хочет любить, но не решается, потому что сам себя не знает. Где-то там, в глубине души, ты догадываешься, что у него есть семья и эта семья, не спросив его мнения, уже выбрала ему невесту. Это такие прямые связи… невеста верит в то, что она видит, видит то, что хочет видеть, знает то, что хочет знать… чувствует то, что ей вздумалось почувствовать. Во всем этом я вижу себя, как в зеркале… и я думал, что…

Музыка замолкла. Фабиан поднял адаптер и поставил пластинку с начала.

– Невероятно много лжи… Исторической, личной… бесконечных самообманов… Бьешься во вранье, как в сетях… А когда начинаешь разбираться в этих самообманах, тут же с ужасом понимаешь, что они всего лишь порождение другой, более крупной пожизненной лжи, они придуманы, чтобы скрыть эту главную ложь! А когда понял, что всю жизнь врал самому себе, ничего не остается, кроме как утешаться разными сахарными пилюлями… Музыка. Искусство. Работа. Мозг начинает работать в три смены, чтобы забыть… вернее, не думать и не чувствовать. Или можно достать наркотики… это же так легко – не правда ли? – ускользнуть от самого себя.

– А может быть, человек просто боится… – сказал Виктор. – Боится общественного мнения.

– Или так называемого правосудия… Uffi cio della Notte[110] никакими средствами не брезгует. Потанцуем?

Виктор не успел даже слова сказать, как Фабиан обнял его за талию, взял его руку и вывел на паркет. Их щеки соприкоснулись – плохо выбритая щека Виктора и нежная, гладкая Фабиана. Музыка не особо располагала к танцу, они двигались все медленнее, пока не остановились совсем.

– Ты еще не видел все комнаты, – сказал Фабиан. – Культурные сокровища семьи Ульссон не могут себе позволить висеть как попало. Например, есть интересный Дюрер в интересном месте, которое, я думаю, тебе понравится…

В это время суток, на стыке вечера и ночи, город обычно на какое-то мгновение затихал, словно все население одновременно погружалось в размышления. На бирюзовом небе возникала пурпурная полоса – пигмент ночи, которой не суждено было наступить. Виктор осознал, что Фабиан ему не соврал. Над комодом в спальне висела ксилография Альбрехта Дюрера. Он раньше видел эту работу только в книгах, хотя оттиски ее хранились (и хранятся до сих пор) в крупных музеях Германии. Работа была почти до смешного гомоэротичной: шестеро обнаженных мужчин в бане. На заднем плане возвышается фаллическая башня, кран с текущей водой при беглом взгляде тоже напоминает эрегированный пенис. На те же ассоциации наводит и перекрученный, словно увитый вздутыми венами, ствол дерева. Ни одной женщины. Молодой человек возбужденно вглядывается в обнаженные тела. Еще один тайно протягивает соседу аклею, символ эротики. Не хватает только пары кроликов на лужайке, подумал Виктор, чтобы уничтожить все сомнения, если они у кого и остались.

На противоположной стене – еще одна известная гравюра Дюрера: «Христос в Гефсимане» – Иуда и Иисус страстно целуют друг друга. В свое время сюжет вызвал серьезный схоластический скандал, поскольку гравюра тоже несомненно гомоэротична. В ножном конце кровати на пьедестале – отливка скульптуры Челлини в половину размера. Челлини, вспомнил Виктор, был осужден в четырнадцатом веке в Тоскане за разврат с мужчинами… Еще одна работа: над дверью висит четырехцветная репродукция Караваджо «Amor Vincit Omnia»[111] – мальчик в такой вызывающей позе и с такой двусмысленной улыбкой, что недоброжелатели тут же назвали картину педерастической.

– Когда-то у меня были планы купить какую-нибудь работу Антонио Бацци, – сказал Фабиан, – но, поразмыслив, я отказался от этой мысли.

– Ты имеешь в виду этого художника Ренессанса? Который взял себе псевдонимом Иль Содома?

– Вот именно. Не знаю, почему я передумал. Возможно, цена… Одна картина Бацци сожрет мой полугодовой бюджет. Или, может быть, побоялся, что Эрика что-то заподозрит.

Виктор с трудом представлял себе Эрику в этой спальне. С другой стороны, он еще час назад не мог представить здесь и себя.