— И девчонки? — чуть не подпрыгивая, обрадовано восклицает Смирнов. — Наши?!

— А как же! И твоя Алиса с нами!

— И Алька?! — Смирнов обрадовано вспыхивает, но тут же скисает. — Ну какая она моя!

— Ладно-ладно, я понимаю. Но она-то сохнет. И нам же без девок нельзя! Моральная и физическая поддержка, как-никак… в поездках-то! Элит-гёл, реклама, и вообще. — Венька вновь обнимает друга, хлопает по спине. — А ты, оказывается, тут! В первом классе сержантом паришься! Ну дела! — решительно вскакивает, заявляет. — Всё, пошли, чувак. Не хрен тебе тут скучать! Пошли к нам. К нам, к нам! У нас там весело, мы ж с музыкой. — Бесцеремонно тянет за собой Смирнова.

Смирнов тоже вскакивает, пошли-пошли, конечно, но спохватывается.

— Только спросить надо, то есть предупредить. — Глазами указывает на своего соседа, вроде бы «читающего» англоязычный The New York Times…

Венька удивлённо переводит взгляд с соседа на Саньку.

— А кто это такой? Командир, продюсер, конвоир, охрана? Кто вообще?

Ульяшов слышит весь разговор, но несколько выпитых до «этого-того» «мерзавчиков» естественным образом отдаляют его от всего мирского, реального. Бесцеремонный тон того самого знакомого-незнакомого его не беспокоит. Он вообще выше всех здесь. Потому что возвышается. Стоит. Полковник он. Капитан корабля. На мостике он. Ульяшов решительно мнёт газету, собирается спросить этого «матроса», что он здесь делает и почему не в трюме, но слышит глухой голос Смирнова, приглушенный, как из глубин машинного отделения…

— Да нет… Командир он, воспитатель.

Услышанное Веньку неожиданно веселит.

— Бэби-систер, что ли? А чего он воспитатель? Кого?

— Не знаю. — Пожал плечами Санька, глядя в «нейтральные» глаза товарища полковника… эээ… Ульяшова. — Вообще… Всех, наверное!

— Ух, ты! Универсал, значит, — откровенно разглядывая Ульяшова, восхищается Венька, обнимает дядю, и хлопает по плечу. — Годится. Ничего мужик! Крепкий! — кивает Саньке. — У нас, ты же знаешь, такие отвязные девахи — туши свет! — есть кого перевоспитывать. Главное, что не родственник твой, хотя это без разницы. Вот уж обрадуются наши, слов нет. — Поворачивается к воспитателю. — Товарищ воспитатель, разрешите нашему руководителю на полчасика к нам отлучиться, тут рядом, в этом же поезде, в хвосте. Там все наши. И вас приглашаем. Чего тут скучать, киснуть. Пошли. Лететь ещё порядочно. — Тянет за собой Саньку. — Пошли-пошли. Вот сюрприз так сюрприз! Санёк, спрячься за меня, иди, не показывайся, пока «ап!» не скажу… Идём!

Смирнову не трудно было прятаться за большим Венькой. Чуть отстав, задевая за все спинки кресел на пути, за ними следует сэр-мистер Ульяшов. Венька неожиданно останавливается…

— Народ, внимание, — ап! — громко и торжественно, как в цирке, произносит Венька, и уступает место Смирнову.

Перед молодыми ребятами и группой поддержки, пирующих по случаю начала гастролей, предстает Смирнов. Визг, радостный и оглушительный, громкий и восторженный, разносится по салону. Даже самолёт похоже подпрыгнул. Первыми Саньку узнают фанатки. Бросаются к нему… Потом и до музыкантов доходит. Остальные пассажиры с интересом наблюдают непривычную для путешественников картину «Встреча блудного сына» или быть может «На каникулы»… Одна за другой прибегают бортпроводницы.

С ними «работает» Венька. Чётко на английском.

— Сестрёнки, нет проблем, мы же музыканты, артисты, друга встретили. Мы по другому не можем… Давайте шампанское. Шампанского, пожалуйста! Десять бутылок! Мы праздник отмечать будем… Наш Санька нашёлся!

Санька, бедный Санька, счастливый Санька, облепленный девчонками, не успевал отвечать на вопросы. К ним, как запоздалый путник к жаркому костру, осторожно приблизился и пьяненький уже мистер-воспитатель-сэр Ульяшов. Выглядеть он старался важно, торжественно, и собранно…

— Ур-ра! Санька, старик, нашёлся! Ур-ра! Вот здорово! А мы без тебя, почти прокисли. Не можем! — кричал Герка, лидер-гитара, не выпуская Смирнова из объятий.

Обнимает не он один. Это ещё нужно умудриться. На Саньке фанатки плотным слоем висят. Целуют, тормошат, ерошат короткий ёжик…

— А это с тобой? Кто такой? — указывая на сиротски стоящего Ульяшова, спрашивает Майк. Майк-Кулибин, спец по всяческой электронике, и прочим железкам. — «Тёмный» какой-то! Он нам-тебе-нужен?

— Ну… — сверкает счастливыми глазами Санька. — Приставлен.

— Ага, внимание! — тоном завзятого конферансье, выскакивает вперёд Венька. — Девочки, прошу любить и жаловать, познакомьтесь, пожалуйста. Санькин личный воспитатель, бэби-систер, значит. Психолог, лекарь душ и всего прочего. Жилетка для ваших слёз. Профессионал.

— О! Психолог! — вновь девичий визг потрясает салон самолёта. — У нас теперь свой психолог, девочки, свой?! С нами!! Ур-ра! И ничего ещё, не старый!! Дядя, идите сюда! Как вас зовут?

Уж если до этого момента Ульяшову не всё было понятно и не всё было в кайф, как говорит современная молодёжь, а именно среди них он сейчас и находился, теперь всё встало на свои места. Общее внимание его устраивало. К тому же, такого количество девичьих красивых и радостных лиц себе на встречу он не испытывал и не видел никогда. Не считая естественно солдатских лиц, где-нибудь в строю или в зале клуба. Но их лица и форменная одежда — ни в какое сравнение с этими лукавыми девичьими весёлыми лицами, призывными глазами и улыбками, голыми руками, открытыми шеями, всем тем, что там ниже… не шли. И никакого запаха сапожного крема или… ни-ни!

— Почему сразу дядя? — пряча глаза, пьяненько улыбаясь, обиделся он. — Меня… полковник Уль… эээ… ик, Лев Маркович…

Девушек восхитило это известие, «настоящий полковник!», «он ещё и полковник!», часть девчонок мгновенно переключилась на него, начали с ним кокетничать.

— А просто Лёва — Лёвчик, так можно? Мы все здесь на «ты».

Лев Маркович смешался… но приятно смешался, радостно даже.

— Ну, если все… на «ты»… — неумело кокетничая, мямлил он. — Можно и… так. Пока в невесомом… этом, полёте и… в воздухе.

— Там видно будет, — парировали «совратительницы». — Девочки, — наш человек! Закрепляем! На брудерша-а-афт, Лёвчик! Сюда, Лёва! К нам, дядя-психолог.

К такому Лев Маркович всегда готов был, но не здесь и не сейчас, и в меру… Он ещё помнил и понимал задачу стать генералом, для этого больше молчать, смотреть, и рот открывать в крайнем случае. То есть немногословным быть. Потому он коротко и произнёс. Даже меньше того сказал, чем хотел…

— Я, в общем-то, девушки…

Ему смело закрыли ладошкой рот. «Ум-м-м», — теряя ощущение реальности, сладко промычал Лев Маркович. Девичья ладонь была и тонкой, и мягкой и трепетной, и властной… Именно властной! И это на фоне широко открытых выразительных глаз Лёвы, которые, казалось, от удивления и тайного восторга едва не вываливались из гнёзд. И ноздри Лёвины трепетали, втягивая туманящий сознание сладковатый запах… Ладонь пахла духами, тонко-тонко, по-женски соблазнительно… Всё это Лев Маркович в одно мгновение уловил, и…