— Смотри, она уже уходит, — с болью в голосе простонал царь Джанапутра, наблюдая, как девушки укрывают госпожу Падмавати прозрачными платками и покрывалами, отчего ее отражение в воде становилось все бледнее и бледнее, пока полностью не исчезло.

— Ее покои находятся с другой стороны дворца. Самые преданные кшатрии охраняют их днем и ночью. Однако попугаю Карначару много раз удавалось проскользнуть мимо них, — утешил Джанапутру не то попугай в образе Пурусинха, не то ягуар в обличии попугая.

Они спустились в ложбину сада и осторожно обошли весь дворец с тыльной стороны. И, действительно, возле калитки, ведущей к покоям госпожи Падмавати, стояли два косматых кшатрия, и еще двое располагались у лестницы к верхним галереям дворца. Джанапутра понятия не имел, что задумывал Карначар. При такой охране ни одна птица не проскочила бы незамеченной. Да и к тому же сам Карначар где-то запропастился, а когда прилетел, уселся на чалму Джанапутры и с упоением заговорил:

— Не надо слов, Джанапутра, не надо слов! Смотри и восторгайся. Ты уже восторгаешься?!

Двое кшатриев, сурово сдвинув брови, продолжали некоторое время стоять как прежде. Но вот один из них покосился на другого и прыснул смехом в кулак. Другой тоже не вытерпел, и его живот стал вздрагивать от хохота. Спустя мгновение — все четыре стражника смеялись как угорелые, они хватались за животы и катались по полу, словно дети, а затем также неожиданно и дружно заснули.

— Карначар пережевал семена дхатурмы и победил воинов своим пометом! — пританцовывал попугай на голове Джанапутры. — Победил всех воинов пометом! Пометом!

— А-ха-ха-ха! — рассмеялся над ним Джанапутра. — Ха-ха… ха…

Джанапутра ощутил головокружение. Он увидал, как с его чалмы падает опьяняющий цветок дхатурмы, и тоже провалился в глубокий сон без сновидений.

— Прости, но это ради твоего же блага, — объяснил Карначар, моргнув черными глазками.

Он убедился, что царь Джанапутра крепко спит и подлетел к небольшому оконцу, в котором мерцал ночной огонек. Прогулявшись по мраморному подоконнику, Карначар изогнул шею, чтобы осмотреть опочивальню, в которой никого не было.

— Глупенький, это опять ты, — прошептал мягкий девичий голос. — Ты вновь прилетел ко мне? Тебя уже столько раз прогоняли, а ты все прилетаешь и прилетаешь…

— Падмавати? — прислушался к голосу Карначар. — Несомненно, это Падмавати…

Невидимая рука погладила беспокойного попугая по взъерошенному хохолку.

— Ты свободная птица, а я — человек, зачем ты прилетаешь ко мне? Или ты, как все, хочешь взглянуть на меня? Ты не должен на меня смотреть, не должен. Мне не нужна еще одна жертва.

Прозрачная тень Падмавати отошла от окна, так что лишь звон колокольчиков на ее ногах подсказывал, где она теперь находится.

— Поговори со мной, Карначар, поговори и улетай.

— Кто устоит перед чарами госпожи Падмавати? Кто? Перед ней, чье наслаждение в не-наслаждении, рожденной в не-рожденности, заключенной в освобожденности, нежнейшей в непоколебимости! Не нужны ей ни привязанность, ни медитация. Не нужны ей ни подвиги тапо-дхайи, ни обильные приношения яджны. Ничто из перечисленного не трогает сердца Падмавати, и все же она испытывает постоянное желание иметь нечто.

— Продолжай, — усмехнулась невидимая госпожа Падмавати. — Кто же исполнит мое желание?

— Душа, возлюбившая беззаветно и преданно, нашедшая прибежище в ее духовности, лишь такая душа наполнит спелую грудь Падмавати радостью.

— Ты слишком много болтаешь! — возмутилась девушка, топнув ногой со звонкими бубенцами. — Если будешь много болтать, я расскажу все браминам, и они… они посадят тебя в клетку!

— Посадят в клетку? Но госпожа Падмавати — моя клетка. Кто посадит меня в клетку? Кто выпустит? Падмавати, открой мою клетку… Падмавати?

— Замолчи, безумная птица, или я на тебя рассержусь! Твои слова заставляют меня гневаться, хотя ты сам не понимаешь, о чем говоришь.

— Когда она сердится, ее верхняя губа сжимается, а нижняя — просит поцелуя, когда она мечтает, ее нижняя губа втягивается внутрь, а верхняя — набухает, подобно бутонам кальпа-тарох. Кто способен пережить гнев Падмавати? Когда ветер случайно поднимает подол ее сари, тысячи существ погибают! Недостаточно быть умным брамином, чтобы ее понимать, и надо быть достаточно безумным, чтобы ее полюбить, — продолжал, как ни в чем не бывало, чирикать попугай. — Она ищет любовь в своей душе, но душа ее так велика, что она не может ее найти, не может!

— Для брамина ты не слишком умен, а для птицы ты умен даже слишком, — рассмеялась Падмавати, наблюдая, как забавно бегает перед ней попугай, поднимая и опуская хохолок.

Продолжая над ним потешаться, она присела на краешек скамьи, обитой узорчатым бархатом, в результате чего слегка распахнулись покрывала, делающие ее невидимой. Карначар смолк и замер на месте. Взволнованно ахнув, она обнаружила, что попугай смотрит на ее щиколотку с жемчужным браслетом и колокольцами. Спрятав ногу, Падмавати отвернулась, чтобы не видеть мертвую птицу, которая только что ее так развеселила.

— Ты уже мертв, Карначар? — произнесла она смиренно и тихо, не в силах повернуться и взглянуть на свою очередную жертву.

— Ни да, ни нет… — ответил ей голос, но голос этот уже не принадлежал попугаю.

— Кто бы ты ни был, ты должен был умереть, ведь ты на меня посмотрел! Почему ты не умираешь? — спросила она, не поворачивая головы.

— Может, того, что я видел, было недостаточно, а может, на меня не действуют чары, наложенные на тебя твоим отцом риши Девиантаром.

— Значит, ты даймон! Как же я сразу не поняла? Ты даймон, меняющий обличья!

— Получается, что да. Но…

— Замолчи, я запрещаю твоему языку говорить со мной! Ты явился ко мне сначала в облике невинного попугая, а теперь принял облик человека, чтобы сохранить свою жизнь. Думаешь, в этом наитайнейшая тайна? В том, что на меня может глазеть человек? — исступленно расхохоталась Падмавати, полагая, что к ней явился даймон. — Ты ничего не знаешь. Ничего не знаешь обо мне! Ничто не может осквернить мое сердце. Ничто! Поэтому даже даймоны и бессмертные амри-таттвы умирают, воспылав ко мне любовью.

После этих слов она сбросила с себя покрывала, продолжая скрывать лицо, чтобы не показывать своих слез, ибо даже убийство этого даймона причиняло ее чистой душе страдание и боль. За тысячи круговратных лет многие асуры, которым удавалось достичь Аирват-двипы, распрощались с жизнью, лишь взглянув на ее дхавани и набедренник.

Ее коса, уложенная на затылке узлом, была щедро убрана самоцветами и брошью, напоминающей венец, мочки ее ушных раковин украшали жемчужные серьги, шею и грудь прикрывали драгоценные ожерелья с подвесками и благоухающие гирлянды из нежнейших клювовидных орхидей и бутонов маллики. Она вся пылала яростью, свежестью и красотой, недоступной воображению.

— Ты сбросила