– Может быть, все дело в том, что у меня мозги иначе работают? Я ведь из будущего, Альфаро, не забыли?

– Может быть, дело и в этом… Вы уверены, дон Андрэ, что у вас нет могущественного покровителя? Может быть, в вашем времени? А?.. Ну же, будьте со мной откровенны.

Я пожал плечами. Покровителя у меня не было. Может, соврать? Нет смысла.

– Не понимаю. При чем тут покровитель?

– Если человек кому-либо служит, – пояснил граф, – и если его синьор обладает достаточной личной силой, то сила покровителя охраняет и слугу. Например, никого из обитателей этого замка вы бы не смогли подчинить своей воле и заставить действовать против меня. Они принадлежат мне – все без исключения. И физически, и духовно.

– Кстати, – я повертел в руках серебряный кубок, – скажите уж, что вы пытались мне внушить.

Губы хозяина замка искривились.

– Мне хотелось, чтобы вы перестали видеть траву зеленой. Хотелось, чтобы вы увидели ее красной.

– Ну это можно сделать проще. Например, дать мне цветное стекло.

– Хорошая мысль, – согласился граф.

– Но трава тем не менее останется зеленой, – заметил я.

– Значит, по-вашему, высказывание: «Трава – зеленая» – это истина?

– Само собой.

– А ночью, – проникновенно глядя мне в глаза, спросил дон Альфаро, – скажите, Андрэ, какого она цвета ночью?

Я вспомнил, что нам говорили в школе на уроке физики, в шестом или седьмом классе. Трава, вещал нам физик, на самом деле, не зеленая. Она кажется нам зеленой, потому что солнечный свет отражается от нее именно так, а не иначе, а наши глаза устроены таким образом, что воспринимают отражаемый свет как «зеленый». На самом же деле ничто в этом мире – ничто – не имеет собственного цвета. «Кажется» – вот подходящее слово. Но я промолчал.

Альфаро, решивший, что мне нечего ответить на его последний аргумент, продолжал:

– Я всего лишь хотел показать вам на этом простом примере, что Истина не имеет ровным счетом никакого отношения к нашему реальному миру. Впрочем, я вижу, что уже утомил вас своими философствованиями. Значит, наша беседа и наш ужин подошли к концу. Мигель!

Он дважды хлопнул в ладоши. То есть… один раз.

Второй раз хлопнуть он не успел. Я перевернул стол, погребя дражайшего графа под винами и тарелками.

На секунду или две Альфаро оказался беспомощен. Полагаю, в эти мгновения я мог бы достать его ножом, но не успел. Проклятый пес прыгнул на меня и сшиб с ног. Мне удалось ухватить зверюгу за челюсть, но даже железных мускулов Андрэ де Мон-геля было недостаточно, чтобы долго сдерживать Раура. Жаркое, смрадное дыхание пса обдавало мне кожу, а оскаленная, брызжущая пеной пасть постепенно приближалась к моему лицу… И тут я всадил ему в шею серебряный нож. Из горла пса вырвалось что-то напоминающее хрипение… Это было последнее, что я помню, потому что в следующий миг башмак кого-то из двуногих псов графа Альфаро ударил меня в висок. И наступила тьма.

…Когда я очнулся – судя по всему, я побыл в забытьи недолго – меня окружали солдаты, а сам граф Альфаро следил, как слуга очищает его кафтан от соуса и жира.

Рядом с ним в луже крови лежал пес. Раур был еще жив. Тщетно он пытался подползти или хотя бы поймать взгляд того, кому так преданно служил при жизни и за кого отдал саму жизнь. Графа он уже не интересовал. Графа Альфаро гораздо больше беспокоила сохранность собственного кафтана.

Увидев, что я очнулся, знаете, что сказал этот деятель? Он посмотрел на собаку, издыхающую у его ног, а потом, повернувшись ко мне, сообщил:

– Ваша удача оказалась больше, чем удача Раура. Но моя-то все равно больше вашей, любезный дон Андрэ… А теперь прощайте! Мигель, познакомь нашего гостя с его новыми апартаментами.

Солдаты во главе с Мигелем и Ортоньо подняли меня на ноги и поволокли вон из комнаты.

..Далеко-далеко на северо-востоке от замка Кориньи, в центре небольшого городка, стоит другой замок. В том замке есть башня, а в башне – узкое окошко. У окна стоит светловолосая девушка и смотрит в никуда. В другом конце комнаты, на скамье, сидит ее камеристка.

Светловолосая отворачивается от окна. Обычно ее глаза серы, как дождливое небо, и только тень зелени скрыта в них, но сейчас они мерцают, как два изумруда.

– Пора отправляться, Тереза, – говорит девушка. – Глупый испанец сделал все, что от него требовалось.

Ее служанка молча наклоняет голову.

* * *

…Мои новые апартаменты оказались именно такими, как обещал граф Альфаро. Восемь футов в длину, пять – в ширину. Говоря по-русски – два с половиной метра на полтора. Княжеские хоромы.

Большую часть камеры занимала кровать. Впрочем, кровать – это громко сказано. Несколько бревен, сколоченных вместе, и поверх них – соломенный тюфяк, грязный невообразимо и заселенный чудовищным количеством кусачих насекомых.

Мощная дубовая дверь, окованная по краям железными пластинами, удержала бы и Геракла. Она запиралась на тяжелый железный засов, отодвинуть который – даже если ты стоял в коридоре и обе руки у тебя были на месте – было не так-то легко.

Еда подавалась в щель в нижней части двери. Щель была такой высоты, чтобы подсунуть глиняную миску с похлебкой (премерзкого, надо сказать, качества). В принципе, в щель можно было просунуть руку – но зачем? До засова все равно не дотянуться.

Еще в двери имелось малюсенькое, забранное двумя прутьями окошечко, через которое поступал скудный свет.

Отхожее место представляло собой обыкновенную дыру. Замка не было.

Когда-то я прочитал книжку, в которой узник, запертый в похожих условиях, в течение нескольких лет прогрызал себе путь на свободу при помощи одной металлической ложки. Можно было позавидовать упорству этого парня и подумать, не перенять ли его опыт, но была одна проблема – к моей жратве никаких ложек не прилагалось. Предполагалось, что узники должны проявить фантазию при поглощении пищи… Впрочем, еда никогда не бывала горячей настолько, чтобы миску нельзя было взять в руки. Как правило – похлебка была чуть теплой. Можно было пить ее как бульончик. В первый раз от вкуса бульончика меня чуть не стошнило, второй раз я тоже вылил содержимое миски в отхожую дыру, а вот на третий раз чувство голода возобладало над естественным отвращением.

Кормили нас два раза в день – утром и вечером. И с первого дня я точно знал, что не выдержу здесь даже месяца. А поскольку разбить голову о стену – не мой стиль, значит, надо ухитриться сбежать. Даже без заветной ложки. Что там граф болтал насчет моей удачи?

Пока меня вели вниз, я успел заметить, что тюрьма под замком Кориньи состоит из нескольких этажей. Выглядели все они одинаково – прямые коридоры с мощными дверьми. В конце каждого коридора располагался пост охраны. Еще несколько солдат дежурили наверху, на последней площадке лестницы, которая была единственным путем наружу. Все эти люди – и тюремщики, и солдаты наверху – были обычным быдлом, годившимся только для того, чтобы сторожить заключенных. Впрочем, и к этой своей работе они относились спустя рукава, поскольку побеги из замка или не случались еще вовсе, или были крайне редки. Причина сего заключалась не в хорошей охране, а в том, что двери камер – по крайней мере, значительное большинство дверей – закрывшись однажды, никогда уже не открывались. Еда подавалась через щель, дыра в полу позволяла справлять свои естественные потребности. Помыться, погулять?.. Полагаю, заикнись я о чем-либо подобном, мои слова встретили бы хохотом и тюремщики, и сами заключенные – те, у которых еще сохранилось чувство юмора. Это ведь все-таки был двенадцатый век, а не двадцатый. Мыться, по мнению тюремщиков, заключенным было вовсе не обязательно. Завшивеют – ну и что с того? Кому от этого хуже, кроме них самих?