Но никто из них так и не добился успеха, а большинство тех, кто предпринимал попытки, лишились рассудка. В конце концов катаристская церковь провозгласила эти устремления ересью, оскорблением самого Бога.

Уэс в принципе может понять, как поиски камня способны довести человека до целеустремленного саморазрушения. Лишь самые отчаявшиеся и жадные до власти люди рассчитывают достичь этой цели.

– Я ожидал от твоей матери большего прагматизма. Большинство считает, что этот камень – выдумки. С какой стати ей понадобилось посвящать ему всю жизнь?

– Просто она считала, что он вернет моего брата.

– Что?!

Если теоретически камень в состоянии создать что угодно вплоть до последнего атома, кто сказал, что он не может воскресить кого-то из мертвых – или, если быть точным, воссоздать его по одной только памяти? Уэса переполняет отвращение. Даже Бог не сумел сотворить людей как следует. Будет ли сотворенное камнем вообще человеком или же окажется пустым сосудом без души? Сгустком углерода с лицом ее брата?

– Так возникла ее одержимость, навязчивая идея. Думаю, она винила в случившемся себя. Почти не ела и не спала, а потом вообще перестала выходить из лаборатории. Отец старался оградить меня от худших проявлений этой одержимости, но, кажется, в одиночку не выдержал. Он ушел и за мной не вернулся. Даже не написал ни разу.

Каким отцом надо быть, чтобы оставить родную дочь одну с такой матерью?

– Маргарет, ты не обязана всю свою жизнь тратить на ожидание, что кто-то вернется. Тебе больше незачем оставаться здесь.

Она обхватывает себя обеими руками. На ее ресницах перламутрово поблескивает дождевая вода, так что он не может определить, плачет она или нет.

– Но я остаюсь. Я должна верить, что она изменилась не навсегда. В моих силах ее вернуть. Отказаться от родной матери я не могу. Разве ты смог бы?

– Нет, не смог. Но не потому, что я цепляюсь за воспоминания о том, какой она была раньше.

– А я делаю это, потому что люблю ее.

– Понимаю, – говорит он, хоть и не понимает, почему. – Но она причиняет тебе боль.

– Нечаянно. Нарочно – никогда, – ее голос дрожит. Дождь начинает утихать, но оба они уже промокли насквозь. На концах ее волос повисают капли. Губы бледные, глаза лихорадочно блестят. – Я не знаю даже, помнит ли она ту ночь, когда пыталась выполнить второй этап. А я не могу не помнить. Каждый раз, когда что-нибудь напоминает мне об этом, мне кажется, что я снова в той комнате. Кажется, будто я перестаю существовать, ничего не чувствую, кроме одного – как мне страшно. Извини, что тебе так часто пришлось видеть, как это происходит.

– Не надо. Пожалуйста, не извиняйся, Маргарет. Это я прошу: прости меня. – Как ни ужасно, в этом есть смысл, и ему хочется встряхнуть себя за то, что раньше этого не замечал. Еще никогда в жизни он не чувствовал себя настолько никчемным. И никогда не ощущал так остро недостаточность слова «прости». Ничего ему не хочется больше, чем прикоснуться к ней, но он не рискует, чтобы не отпугнуть ее вновь. – Твоя мать, она… ну, тебе лучше знать, какая она. Но то, что случилось с тобой, случилось с ней… В этом нет твоей вины, и не ты должна была поддерживать ее. Ты ведь сама была ребенком. Ты заслуживала заботы, и кому-то следовало о тебе позаботиться. Ты заслуживала любви.

На ужасный миг ее взгляд, обращенный на него, становится таким, будто он изрек нечто немыслимое.

– Я в этом не уверена. Бывали дни, когда мне казалось, что я стала невидимой. В конце концов я научилась убеждать себя, что так и было – что я вообще не существовала. Видимо, это единственная причина, по которой я все еще здесь.

– Ты не была невидимой, Маргарет. И сейчас это к тебе не относится. Ты делала то, что было необходимо, чтобы выжить, – он кладет руку в лужицу грязи между ними, касаясь кончиками пальцев ее руки. – Я не считаю алхимию благом или злом, точно так же, как не считаю людей добрыми или злыми. Есть что-то во мне, да и во всех нас, что способно меняться и так, и этак. Господи, когда умер мой отец, я на все был готов, лишь бы вернуть его. Может, если бы в то время я знал про камень, я испробовал бы и этот способ. Но я знаю, что его больше нет, и все, что у меня осталось, – близкие, которые еще живы. Клянусь тебе, я их не брошу.

Он молится, чтобы она услышала то, что ему мешает высказать вслух трусость: «Я не брошу тебя».

Она молчит, и он преодолевает разделяющее их пространство, чтобы переплести свои пальцы с ее. Маргарет отшатывается от него, хватает с земли свое ружье. Пока она встает, Уэс видит, как что-то в ней поддается, словно наконец прорвало плотину.

А потом она поднимает ружье и целится ему прямо между глаз.

– Э-эй, смотри, куда направляешь эту штуку.

– А я и смотрю.

Он вскидывает руки жестом капитуляции, но не двигается с места, по-прежнему стоит на коленях у ее ног.

– Ты меня прямо-таки пугаешь.

– Вот и хорошо.

Уэс открывает рот, чтобы ответить, но все известные ему слова улетучиваются из головы в тот момент, когда расходятся тучи. Сегодня небо освещено удивительно ярко. Под светом почти полной луны с листьев срываются капли воды, а концы волос Маргарет искрятся и сияют серебром. Она прямо-таки истекает звездным светом. Уэс ни за что бы не подумал, что она способна быть такой блистательной.

А потом он понимает, что она плачет. Маргарет вскидывает подбородок, утирает слезы рукавом. По щеке жирными черными полосами размазывается грязь. Она неистова, она внушает страх, как aos sí, и, когда он видит ее такой, у него в груди словно пробивают брешь. У него перехватывает дыхание, его шатает, и это чувство…

Она не просто кажется ему неистовой и пугающей. Он не просто хочет ее, несмотря на ее неказистость, или потому, что она сводит его с ума или завораживает. Все гораздо сложнее. Как его угораздило оставаться слепым так долго? Маргарет Уэлти самая прекрасная из женщин, каких он когда-либо видел, и он всецело и безнадежно влюблен в нее.

Боже, как же крупно он влип.

– Ты говорил про свои мечты жить и умереть вместе, – произносит Маргарет. – Так вот тебе мои: в мире больше не будет таких алхимиков, как Ивлин Уэлти.

– Я не настолько умен, чтобы сравняться с ней.

– Я не шучу.

– Понимаю. Клянусь тебе: если мне когда-нибудь придет в голову повторить то, что сделала твоя мама, я сам нарисую на себе мишень для тебя. – Уэс неловко поднимается, и, хотя она по-прежнему целится ему в лоб, берет ружье за ствол. И чувствует, как оно дрожит в ее руках. Он осторожно опускает ружье, отводит его от своего лица. – Хорошо?

У Маргарет никнут плечи. Ее холодная маска тает, ружье с глухим стуком падает на землю.

– Хорошо.

Она порывисто обнимает его за талию. От неожиданности у Уэса вырывается невнятный возглас, но это же самый естественный из поступков – схватить ее в объятия. Одна его ладонь скользит вверх по ее спине, притягивая ближе, другая подхватывает затылок, пальцы путаются в волосах. Сквозь промокшую рубашку, облепившую тело, он чувствует ее тепло. И биение ее сердца рядом со своим. Он прижимается губами к ее виску и вдыхает запах дождя и земли.