платье, совсем черное, что для всех настоящих празднеств, самое дорогое, которое ввек не утратит шелковистого блеска и всегда останется лучшим, — это самое свое красивое платье. Подходит к нему лишь черный ажурный платок. И черные чулки и туфли. Все остальное белое как снег.

В доме народу полным-полно, и все люди набожные, как уже сказано. Пуш и Кух, и Пушке и Кухель, и Пушинский и Кухарский, старейшины общин в Голюбе и Линде. Все с женами и взрослыми детьми, да еще малькенские родственники, и тесть Фагин из Малой Брудзавы, и Кристинин брат Генрих из Лисева с женой Эмилией Амалией. Старики сидят, а молодежь стоит.

— Эмильеемалья! — кричит с дивана матушка Пушке. — Сходи к Кристине, узнай, как насчет кофейку.

— Несу уж, несу, — радушно отзывается тетка-жена. — Чашки на столе, пирог тоже.

— Мелиемеля, сливки на кухне.

Матушка Пушке и сестра Кухарская завладели разговором. Сено и окучка картофеля, ветер и погода.

— Видать, будет гроза, — говорит матушка Пушке.

Но грохочет вовсе не гром, а дедушкин баран за сараем, так называемый Мальке, названный так, потому что куплен у торговца Мальке; баран встревожен и бухается рогами о дощатую стенку.

На что сестра Кухарская отвечает:

— Откуда! — И говорит: — В прошлом году мы, бывало, отойдем в уголок и пропустим по рюмочке с Йозефой. — И вздыхает.

А Кухарский:

— Помолчала бы лучше, старая коза.

— Что ты, Кухарский!

Но, как уже сказано, кофей. И лепешки. И пирог с маком.

Дедушка входит, он повязал галстук.

— Ну, вы! — говорит он.

Тут появляется Феллер, ему тоже наливают кофею, а потом все гурьбой выходят из дедушкина дома, еще немного стоят во дворе и возле ворот и затем идут, облаченные во все черное и с книжками псалмов, вдоль обочин изрытой песчаной дороги к молельне, входят туда — Феллер первым — и становятся на колени между скамьями, кладут голову на деревянную перекладину перед собой, а «Глас верующего» справа, рядом с собой, а потом опять обстоятельно поднимаются, Кух похлопывает себя по коленкам в силу привычки, хотя что рейка для ног, что пол чисто вымыты, и наконец садятся. Проповедник Феллер всходит на кафедру и возглашает:

— Возлюбленные во Христе братья и сестры!

Итак, летний праздник баптистской общины Неймюля начался.

Феллер запевает:

О души, спешите к святому кресту…

Это запевается всеми в унисон, и так спокойно идет дальше, лишь дважды прерванное откашливанием моего дедушки, но затем:

О все, ко кресту приидите,

Спешите же все ко кресту!

Поется уже в четыре голоса. И там, где женские голоса тянут, а именно, на первом слоге «приидите» и на втором слоге «кресту»; тенора и басы еще раз повторяют: «ко кресту приидите» и «все ко кресту».

И подарит спаситель вам ныне,

Еще ныне блаженный покой.

При первом «ныне» у сопрано красивейшая модуляция: сперва терция вниз, а потом квинта вверх, тогда как остальные голоса продолжают на той же ноте, вплоть до внезапной паузы для всех: после второго «ныне». А затем — «блаженный покой» все тише и тише, и напоследок — «покой», который сопрано и бас держат выше и ниже похожего на орган гудения средних голосов, пока они не отзвучат.

Это, может, не всякому известно, но это очень красиво.

У дедушки, разумеется, другие заботы, но о них поговорим после. И зачем вообще этот летний праздник, думает он, и на то у него свои причины, — праздника урожая вполне достаточно, но и об этом не будем говорить. Летний праздник — и все тут.

О чем станет проповедовать Феллер?

Он стоит весь черный, раскинув в стороны руки, и говорит медленно и громко. Заканчивая предложение, он так бесповоротно захлопывает рот, что кончики его калмыцкой бородки еще с секунду трясутся. Не поймешь, не то он еще будет говорить, не то уже закончил. Но поскольку за этим не следует «аминь» с растянутым «и», проповедь, стало быть, продолжается. Там парит орел веры, голубь кротости, пеликан жертвенной любви и еще множество пернатых, которых отец небесный питает, и все летят под потолком молельни к сияющим светом окнам за кафедрой.

Рохоль встает и проходит мимо Феллера к окнам, он открывает их настежь, а когда идет обратно, Феллер поворачивается к нему и говорит:

— «Впустите солнца свет!»

Это псалом, которого все никак не дождутся. Кристина тотчас начинает — и слишком высоко, но она могла бы взять еще выше.

Рохоль сначала возвращается на место, еще стоя подхватывает и, продолжая петь, садится. Тетушка Рохоля толкает его в бок и кивает, у нее рот занят песней, затем, оборвав, пригибается к нему и шепчет:

— Альвин-то, боже ты мой, до чего же он плохо выглядит!

Что верно, то верно.

Потом все вместе встают и говорят хором: «…Испытай мое сердце, испытай мои помыслы, посмотри, не вступил ли я на путь зла…»

Тут дедушка обрывает, дальнейшего он уже не говорит. Он поднимает глаза на Феллера, но проповедник будто окаменел, волосы у него стоят дыбом и слезы ручьем текут по щекам. Дедушка пугается, но собирается с духом и еще успевает подхватить последние слова: «…на пути вечном».

Вокруг дедушки повсюду, слева, и справа, и позади, поднимается плач, форменный дождь, слышится шуршанье черных шелковистых платьев — это достают носовые платки, — потом громкое сморкание и вперемежку утешающие слова мужчин: «Ну чего ты, в самом дело, ну хватит уж». Дедушка говорит Кристине:

— Утри-ка лучше нос.

Будто снова похороны.

В открытые окна, до самых краев полные света, видно кладбище и могила Йозефы. Могилу покрывают черновато-зеленые венки и букеты белых цветов. Виден светлый деревянный крест, на нем висит маленький веночек белого клевера. Веночек Вайжмантеля.

Баб вообще не надо бы пускать в молельню, хочется сказать дедушке.

Но он этого не говорит. Он с шумом усаживается поудобнее на скамье и листает свой «Глас верующего», чтобы найти следующий гимн: «Взираю в немом преклонении».

Так что же, тут только поют, и все?

А вот в трактире у Розинке играют: гармоника, скрипка, флейта, и это в воскресное утро и посреди самой что ни на есть набожной деревни.

Розинке входит, тучный, без пиджака в воскресное утро, и становится за стойку.

— Сегодня ничего не подам и отпирать не стану, новенький рыскает всюду.

Он имеет в виду жандарма Адама, который сейчас вовсе не рыскает, а все еще сидит в молельне — надо же всюду показаться.

— Будто собачка рыскает, — говорит трактирщица, фрау Розинке, и добавляет: — Ступайте