Фагин, — да мы то не пойдем.

— Поставь-ка лимонадику, — говорит мужу фрау Розинке.

Но до лимонада дело не доходит. Во-первых, дамы заговорились — у Рохолей, где гостит тетушка; у Кристины, где проливают последние слезы по Йозефе, и кто их знает, где еще. А во-вторых, цыганская музыка действует дедушке на нервы.

Чего никак не скажешь о Фенске, который уже затеял разговор через весь зал, не скажешь о Пушинском и Кухеле, которые опрокидывают шкалик за шкаликом после сегодняшнего поста и пресного пения, о шурине Генрихе из Лисева, который, всех опередив, развалился на стуле, поднимает руку со стопкой в сторону музыкантов и кричит:

— Хозяин, налейте этим господам!

Он имеет, стало быть, в виду этих цыган и так далее, на что дедушке остается только крякнуть. Но он вдруг гаркает Розинке:

— Только не полякам!

— Тогда и мне не надо, — говорит Геете.

Шурин Генрих ничего еще не понимает, а уже все произошло.

— Слышишь, они не желают пить твою водку, — говорит Томашевский и вскакивает.

А Коссаковский сидя орет:

— В шею лапотников! — И тоже встает и шагает к музыкантам, на ходу продолжая грозиться. — Это мы еще посмотрим, кому здесь командовать.

И вот уже шагает мой дедушка, таща за собой вцепившегося ему в фалды старика Фагина.

А как же Адам? Он улизнул. Кстати, вместе с малькенским Густавом. Они о чем-то беседовали. И вдруг оба скрылись.

Так что известная в немецкой истории национальная оборонительная борьба может начаться, или, лучше сказать, вспыхнуть.

— Так его! — Это слова Виллюна.

Корринт и Низванд спокойно поднимаются, одним взглядом измеряют расстояния и занимают важнейшие стратегические позиции: один перед музыкантами, другой в центре треугольника: печь — стойка — дверь.

— Аминь, — возглашает Феллер, не зная, что делать. Он отворачивается. Но что толку. Не видишь, так слышишь: «Так его!.. Хо-хо-хо-хо… Это мы еще посмотрим!.. Но не ты, проклятая собака!..»

А сейчас шаги с двух или трех сторон.

И кряхтение.

Топот, словно перед прыжком.

— Хо-хо-хо-хо!

Тут снаружи распахивается дверь.

— Что, веселье в полном разгаре?

Судя по голосам, это Файерабенд и живодер Фрезе.

— Летний праздник, да?

И среди гвалта тоненький тенорок:

— «Чудо-чудо из чудес…»

И три-четыре громких голоса:

— Гей-гей-гей-гей!

И кто-то с внезапным удивлением:

— Что такое, что это значит?

И снова, и еще раз: «Так его!.. Хо-хо-хо-хо!..»

А этот хряст явно от дедушкиной вставной челюсти.

А что сейчас шмякнуло — это чья-то обувка.

А это ладонь.

А вот это скорее кулаки.

— Хо-хо-хо-хо!

Дверь снова распахивается, на этот раз изнутри.

И бесстрастный голос Корринта:

— Давай его сюда!

И кто-то скатывается с лестницы.

— Ой-ой!

Вайжмантель дружелюбно кричит из окна:

— Собирай, собирай кости-то!

Вот и второй скатывается.

— Ой-ой!

Еще один. Еще. По крику Барковский и Кошорек. Или Рагольский.

— Да вы что! Нельзя же так! И сразу затем:

— Не мешайся, жена!

Это, значит, был Розинке. А сейчас скатывается кто-то из Линде, он сучит ногами.

— Следующий, — говорит Корринт.

Тот, кто сейчас со страшными проклятьями вылетает из двери, нам хорошо известен. Так что мы в курсе.

Приземлившись, он опирается на левую руку, садится и, когда узнает стоящего перед ним человека, кричит:

— Что же ты стоишь, как пень!

Жандарм Адам прикладывает два пальца к каске:

— Действую по инструкции.

А внутри, у печки, все еще сидят Фенске и Фагин. Они, видать, мало что заметили.

— Эй вы, — обращается к ним Низванд, — что, вам тележку прикажете подать? Немецкую, само собой.

Из-под стойки на четвереньках выползает Феллер, ему удается благополучно проскользнуть мимо Корринта, но в дверях он оборачивается и грозит:

— Это вам даром не пройдет!

— Захотел пинка в зад, — говорит Корринт, но не двигается с места. Не стоит того, да и все равно не успеть: Феллера и след простыл.

Что сейчас Розинке ворчит, будто разогнали лучших клиентов, — неверно, он и сам это знает. Если они когда тратят деньги, эти лучшие клиенты, то предпочитают их оставить в «Немецком доме» в Бризене, куда ведут все дороги, или хотя бы в Голюбе.

Потому-то фрау Розинке и говорит:

— Дайте-ка сюда.

Рукав у Виллюновой куртки разорван и висит. К счастью, это по шву. Фрау Розинке мигом починит.

А вот стоит Хабеданк, о котором мы не упоминали, но который неприметно, думается нам, руководил всей операцией.

Виллюн, должно быть, это знает; простирая руку, он указывает на Хабеданка и произносит:

— Сципион на развалинах Карфагена!

Развалинах? Давайте оглядимся. Столы стоят, ни один стул не сломан, даже стопки целы. Чистая работа, ничего не скажешь.

И нечто совсем новое в Неймюле.

Вайжмантель стоит у окна, он это понимает. Он глядит на Иоганна Владимира Геете, а флейтист из Хохенека выражает это вслух и торжественно, само собой разумеется:

— Нечто совсем новое. И мы, собачьи дети окаянные, можем, елки-палки, сказать, что мы, разрази нас гром, при этом присутствовали!

— Do stu piorunów!

ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ

Что мы, в сущности, знаем?

Что люди идут гулять в лес или к реке под вечер, что они сходятся и строят вокруг себя стены и возводят над головой крышу, плодятся, размножаются и старятся.

Это мы знаем. И что многое к этому привходит, мы тоже знаем: изредка то, чего ждали, чаще же то, к чему вовсе не были подготовлены, — такие вещи, к примеру, о каких рассказывается здесь. И пусть бы по меньшей мере это малое, чего можно ждать, было одинаковым всюду: в Познанском или в Лёбауском районах, в Чибоже и Неймюле и туда, в сторону Рожан. Но ведь это не так. Левин, который там знал, что к чему, может, и успел это позабыть за год, проведенный на Кульмской земле. А Мари — она ведь тоже все наперед знала и всякий раз опять забывает. И вот приходит Левин и говорит:

— Марья.

Никто не спрашивает, где Левин пропадал вчера и позавчера. Нельзя много спрашивать. Мари говорит:

— Пошли.

И они выходят из домишка Файерабенда на выселках, стоят еще немножко у плетня и прощаются — с кем, собственно?

Тут Файерабенд кричит с порога:

— Куда думаешь идти?

А Левин отвечает:

— Куда глаза глядят.

— Вернешься?

— Нет.

И вот они уходят, Лео Левин и Мари Хабеданк. Файерабенд кричит им вслед:

— А жернова? Здесь, что ли, оставишь?

Да, жернова они оставят здесь. И остатки мельничных мостков тоже. Больше ведь нет ничего. Что же, им камни захватить? Жернова?

Маймон в своей автобиографии рассказывает о собственном дедушке, крестьянине-арендаторе у князей Радзивиллов, на обязанности которого лежало содержание в порядке переправы, дорог и участка шоссе в княжеских