Я облегченно перевел дух. Ибо сам я ни о каких откровениях покойного зятя дочери не рассказывал. Да и зачем? Мало того, что дал я — и Владимир тоже — слово ему перед самой его смертью. Слово я, разумеется, привык держать. Но даже если бы я и не дал слова, если б не потребовал Пересветов от нас этого, я и тогда не стал бы ни о чем рассказывать Аленушке — и Владимиру бы строго-настрого заказал. Ей и так достало испытаний. Каково было бы взвалить на хрупкие Аленушкины плечи еще и груз ужасной войны ее мужа? Каково было бы ей дальше жить с мыслью о том, что более года состояла она в браке с самым, может быть, ужасным чудовищем на свете? С чудовищем, чья душа оказалась столь ущербна и черна? Так пусть уж лучше считает, что Евгений Александрович стал невинной жертвою жестокого убийцы.

Визит господина Марченко произошел через пять дней после похорон Пересветова. Самоубийцу в церкви не отпевали, да и похоронили за кладбищенскою оградой, в неосвященной земле. Не хотел я пускать Аленушку на кладбище, но она настояла на своем. Держалась моя дочь, вопреки отцовским опасениям, вполне мужественно. Плакала ли, нет ли — не знаю, ибо лицо свое она скрыла черною вуалькой. Но когда я подошел к ней и прошептал что-то ободряющее, придерживая за локоть, — мол, держись, доченька, — она едва слышным голосом ответила вдруг нечто совершенно для меня неожиданное:

— Вы не волнуйтесь, папенька, я теперь, против прежнего, очень даже покойна. Теперь у меня все хорошо будет. А Евгений — что же, пусть душа его почиет с миром.

С тем и ушла от засыпанной могилы.

Именно с того дня и пошла Аленушка на поправку. Словно хворь ее неопределенная, вызванная всеми страхами и ужасами, перевалила через вершину — и вниз пошла. И как раз после визита господина Марченко я впервые увидел на щеках моей дочери слабый румянец. Тогда вздохнул я с облегчением и начал готовиться к отъезду.

Аленушка наотрез отказалась переступать порог своей прежней квартиры — и крепко уветила меня не брать ни одной ниточки из тамошних вещей. По указанию Аленушки все платья ее Настя Егорова отдала в общество попечения бедных.

— А прочее пусть домовладельцы выбросят, — заявила она.

И я с нею спорить не стал. Еще два дня прошли у нас в предотъездных хлопотах. Последнюю неделю я виделся с Владимиром только вечерами, потому как молодой Ульянов вынужден был спешно наверстывать все то, что запустил, занимаясь нашими делами, — и прежде всего подготовку к экзаменам. Хотя, возможно, была и другая причина тому, что Владимир старался как можно реже встречаться с моей дочерью. А при тех встречах, что все же происходили, он казался удивительным образом виноватым. Словно бы корил себя за то, что, как и я, мало интересовался жизнью Аленушки в Самаре.

Тем не менее вечерами мы собирались за столом все вместе — Владимир, Анна и мы с Аленушкой — и болтали о разных разностях. Дважды к нам приходила Настя Егорова, питавшая к моей дочери искренние дружеские чувства, а один раз заглянул и Григорий Витренко. Он долго извинялся за свое поведение во время странного визита, предшествовавшего нашей поездке в Алакаевку, рассказывал, как он мучился, когда Аленушка, пробыв его гостьей несколько дней, затем все же покинула дом на Полевой поперечной и вовсе скрылась из Самары, не желая навлекать подозрения на своего доброго знакомого. По взглядам, которые Григорий бросал на мою дочь, можно было понять, что он мечтал бы повысить свою позицию в Аленушкиных глазах, переменив ее с «доброго знакомого» на хотя бы «верного друга». Однако дочь моя смотрела на Григория всего лишь с симпатией, не более того. Сердце ее пока еще было пусто для новой любви…

Владимир ни словом более не поминал о страшной истории, которую именно он помог привести к счастливому для нас концу. И дело было не только в том, что так же, как и я, оберегал он Аленушку от лишнего знания, в котором, словно в подтверждение слов Писания, скрывалось много печали. Нет, мой молодой друг словно бы отбросил в сторону, вымел из памяти все те ужасы, которые еще недавно целиком занимали наши с ним помыслы. Закончилось — и слава Богу. А в тот единственный раз, когда я заговорил было с ним, Владимир решительно отказался обсуждать все случившееся.

— Это как партия в шахматы, — заметил он, легонько пожимая плечами. — Если мне удалось выиграть у противника, если я добился победы в игре, так стоит ли снова и снова вспоминать, каким был мой двенадцатый ход, каким был его пятый ход, на каком ходу я потерял пешку, а он — слона? Победа — вот что важно. Противник получил мат. Остается лишь смешать фигуры и спрятать их в шкатулочку, а шкатулочку — в стол. До следующего раза. — Владимир засмеялся и добавил: — Что я и сделал.

Я хотел было возразить, но Ульянов остановил меня жестом.

— Вы мне скажите вот что, — произнес он. — Что вы собираетесь делать дальше? Я имею в виду — как вы будете в дальнейшем помогать Аленушке?

А я и сам этого не знал! То есть, я собирался вернуться с нею в Кокушкино, а вот что потом — я пока даже и помыслить не мог.

— Кокушкино — это хорошо, — продолжил Владимир. — Поживет Елена Николаевна в родительском доме до конца лета, оправится, вернет себе душевное равновесие. А дальше? Что, будет кокушкинских крестьян грамоте учить? — Он покачал головой. — То есть, конечно, это дело хорошее и важное. Но — я вам о том уже не раз толковал — Елена Николаевна достойна лучшего и способна на большее! Знаете что? Пошлите ее на Бестужевские курсы, в Питер. Честное слово, это ей гораздо нужнее, нежели чем книгами торговать.

Я ответил что-то невнятное, на том наш разговор и завершился. Не хотел я более отпускать дочь из дома. Нет, не хотел! Слова Владимира были справедливы, а только и в Кокушкино Аленушка сможет найти себе дело. И не видел я ничего мелкого в том, чтобы учить счету да письму кокушкинских детей. Вполне, на мой взгляд, достойное занятие.

Пятого июля, на восемнадцатый день после моего приезда и на десятый день после освобождения Аленушки, мы наконец оставили Самару. Все тот же пароход «Фельдмаршал Суворов», который за это время уже сходил от Самары до Астрахани, потом до Нижнего и снова до Астрахани, а теперь опять шел в Нижний, должен был доставить нас в Казань. Там я рассчитывал сразу нанять экипаж до Кокушкина, хотя пароход и приходил в Казань в девять вечера. Ну какие грабители дорожные могли бы напугать меня после всего, что с нами произошло?! Я чувствовал себя в состоянии обратить своим Кольтом в бегство любую шайку бродяг, ежели б таковая объявилась на ночной дороге.

До пристани нас провожал один Владимир — Анна уже вернулась в Алакаевку. Молодой Ульянов был молчалив, пасмурен и рассеян. В извозчике он сказал Аленушке едва ли три фразы, а в мой адрес и еще меньшим ограничился.

Однако неподалеку от сходней нас ожидали еще провожающие — и немало! К моему великому изумлению, здесь был доктор Аристарх Генрихович Крейцер. Этот невозможный педант и сухарь вдруг порывисто подошел ко мне и обнял за плечи, говоря какието сочувственные и прощальные слова; по-моему, по его щеке даже прокатилась слеза. Здесь был Глеб Кржижановский, неведомым мне образом узнавший о нашем отъезде. Здесь были Настя Егорова и приказчик Петя из магазина Ильина. И, конечно, здесь были Григорий Витренко и Давид Зунделевич по прозвищу Зундель. Перед Григорием мне было по-прежнему стыдно за то, что его, вполне добродушного и искреннего молодого человека, я мог заподозрить в лицемерии и преступности — по причине вполне естественной юношеской запальчивости. Да и перед Зунделевичем я совестился — оттого, что этого скромного и образованного юношу полагал причастным к делам кровавым и изуверским исключительно из-за происхождения его и чужести внешнего облика.