А что же сам конгресс? Он проходил в Филадельфии. По удачному стечению обстоятельств польская делегация поселилась там в семинарии имени Карло Борромео — святого покровителя Войтылы. Несомненно, архиепископ счел это добрым знаком.

Каждый из восьми дней конгресса был посвящен теме той или иной ценности, которую следовало обрести человечеству с помощью таинства евхаристии: свободе, хлебу, вере и т. д. Очень насущные проблемы для церкви вообще, и американской — в частности. Религиозное рвение Среднего Запада не должно обманывать — сто миллионов граждан США заявляли, что не принадлежат ни к какой конфессии, а из сорока восьми миллионов католиков лишь половина ходила по воскресеньям в храм. В прессе рассказывалось о священниках, нарушавших обет безбрачия, и о монашках, недовольных покроем ряс, а то и уставами своих орденов.

Конгресс превратился в живую иллюстрацию достижений Второго Ватиканского собора. На экуменической мессе двенадцать кардиналов (в том числе Войтыла) символически омыли ноги представителям некатолических церквей, а на особой службе для чернокожих под бой барабанов участники исполняли африканские танцы. Войтыла принял участие в массовой литургии во имя свободы и справедливости, где прочел проповедь, обратившись к истории Павла Влодковица — представителя мазовецкого князя на Констанцском соборе в 1414–1418 годах. Влодковиц тогда удачно защищал интересы Польши перед Тевтонским орденом, доказывая право всех народов (в том числе языческих) жить по собственным обычаям в своей стране. Иоанн Павел II еще не раз вернется к этой личности[528].

Из Нью-Йорка Войтыла полетел в Геную на философский конгресс, а оттуда — в Краков, на другой конгресс, теперь уже польских теологов. В заботах пролетали месяцы — один за другим. На митрополите висел епархиальный синод, готовивший памятные мероприятия в честь 700-летия мученической кончины Станислава Щепановского; кроме того, Войтыла входил в состав Главного совета епископата Польши, Комиссии по делам польских учреждений в Риме и возглавлял Комиссию епископата по делам апостольства мирян.

В 1977 году Войтыла впервые открыто высказался по вопросам внутренней политики. Причиной стала гибель 7 мая при невыясненных обстоятельствах краковского студента Станислава Пыяса, который активно сотрудничал с диссидентами. Однокурсники погибшего призвали бойкотировать праздник учащейся молодежи, выпадавший на 15 мая, и начали создавать студенческие комитеты солидарности, которые в свою очередь принялись организовывать манифестации с целью подстегнуть следствие. Одновременно в Варшаве прошли большие аресты членов Комитета защиты рабочих. В знак протеста Цивиньский взялся устроить коллективную голодовку в одном из столичных храмов, но прежде снесся с примасом, спросив его, что он думает об этом. Вышиньский уклонился от ответа, Войтыла тоже не высказал четкого мнения, но голодовка все же состоялась.

Под влиянием всех этих событий Войтыла произнес речь на празднике Божьего тела об уважении прав человека; заодно он прошелся по официальной прессе, которая умолчала о демонстрациях протеста, но зато расписала во всех красках студенческий праздник. «Если мы хотим, чтобы общество ценило прессу, та не должна искажать происходящее», — заявил кардинал[529].

* * *

Год 1978‐й можно назвать переломным, после него социалистическая Польша начала входить в штопор. Признаки краха накапливались исподволь. Экономика все больше работала на внешний долг, обыденностью стали пустые прилавки магазинов, нарастало количество долгостроев, энергетика не справлялась с количеством возводимых объектов, в домах то и дело отключали свет. На трудности власть отвечала новым витком пропаганды успехов. Частью этой пропаганды стал полет первого польского космонавта Мирослава Гермашевского, случившийся в конце июня — начале июля 1978 года. Это событие, разумеется, шумно освещалось польскими СМИ, затмив на какое-то время все остальные новости. За два года вышло восемь документальных фильмов и четыре книги о полете Гермашевского. Но партийная пропаганда и тут не смогла обойтись без фигур умолчания — слишком много запретных тем накопилось в истории ПНР. Расписывая биографию первого польского космонавта, авторы опустили тот факт, что Гермашевский происходил с Волыни и во время резни, учиненной УПА, потерял восемнадцать родственников. После крушения социализма он неоднократно рассказывал о том, как вглядывался из космоса в родную землю, обагренную кровью его семьи. Но в Народной Польше, разумеется, подобные откровения находились под запретом, ибо влекли за собой ненужные воспоминания о потерянных «кресах».

Тем временем диссиденты налаживали связи с рабочими, сколачивая тайные профсоюзы. В апреле 1978 года с подачи Комитета защиты рабочих такой профсоюз возник в Гданьске. С ним сотрудничали два будущих президента страны: электрик Лех Валенса, уволенный двумя годами раньше с гданьской верфи имени Ленина за критику властей, и сотрудник кафедры права Гданьского университета Лех Качиньский.

Зато продолжалась «оттепель» во взаимоотношениях властей с примасом Вышиньским. Двадцать девятого октября 1977 года с ним впервые встретился Герек. Кардинал был очарован партийным лидером. «Я разговаривал с несколькими: с Гомулкой, Мазуром, Берутом. Но их нельзя сравнить с Гереком. Культура, самообладание, такт, каждое слово взвешено. А прежде всего, он — поляк. Если Герека не станет, кто знает, не продадут ли всех нас»[530]. Двадцать девятого ноября того же года произошло событие и вовсе неслыханное: Герек и Вышиньский, будучи в Италии, встретились с премьером Джулио Андреотти. С итальянской стороны состав тоже был необычен: кроме премьера, с поляками беседовали лидер хадеков Альдо Моро, глава Компартии Энрико Берлингуэр, а также ватиканские дипломаты Казароли и Поджи.

Столь сердечные взаимоотношения не мешали Вышиньскому ратовать за репрессированных и слать письма поддержки деятелям оппозиционных организаций, в которых он видел защитников прав трудящихся. Откуда же бралась его расположенность к Гереку? Из тех же соображений, что и у движения «Знак». «Принимая во внимание геополитические обстоятельства, полагаю, что партию надо лечить, — делился Вышиньский мыслями с одним из советников первого секретаря. — Не потому, что я — ее сторонник. В рамках блока у нас просто нет иного выхода, если не считать военной интервенции СССР»[531].

Шестого августа 1978 года скончался Павел VI. В его преемники прочили многих людей, некоторые шансы имел и Вышиньский. Авторитет его был высок. Двадцатью годами раньше, на конклаве, избравшем Иоанна XXIII, польский примас уже получил несколько голосов. В январе 1978 года председатель Всемирного христианско-демократического союза Мариано Румор выдвинул его кандидатуру на присуждение Нобелевской премии мира. Выдвижение поддержали лауреатки этой награды за 1976 год Бетти Уильямс и Мейрид Корриган, но в итоге премия досталась Анвару Садату и Менахему Бегину. Невзирая на свой возраст, Вышиньский продолжал ходить в папабилях. На очередном конклаве в октябре 1978 года Франц Кениг спросил его, смог бы поляк занять Святой престол? «Боже мой! — воскликнул Вышиньский. — Думаешь, мне следует переместиться в Рим? Коммунисты бы тогда торжествовали». — «Нет, не ты, а другой поляк», — возразил Кениг. «Этот? Он слишком молод и неизвестен. Никогда не станет папой», — отрезал примас[532].