– Сдаюсь, – прохрипел Алчибек, давясь кровью, заливавшей ему лицо.

– Займитесь нашими ранеными, а этих свяжите покрепче, – приказал Туган-Шона задыхающимся голосом и, обессилевший, тоже упал на колени рядом с поверженным врагом и захохотал громким деланным смехом. Захохотал, чтобы только не заплакать.

Люди, шедшие с караваном, оказали сопротивление монголам, пытаясь защитить свое добро, а потому почти все были уничтожены: купцы и их слуги, старый караван-баши и самаркандский лазутчик валялись в кошаре – монголы сволокли туда двадцать четыре посеченных трупа. Там же, в другом углу, лежали связанные четверо уцелевших. Верблюды и вьючные лошади не пострадали, товары были приторочены к спинам, монголы собирались, наскоро поев, гнать их назад в свой лагерь. Плененных караванщиков освободили от пут и наскоро расспросили. Один, на счастье, оказался индийским купцом, он мучился болями в животе, а потому весь налет пролежал в кошаре и чудом остался жив. Двое, его слуги, находились при господине, зато четвертый – крепкий и жилистый русский с обветренным лицом, длинноволосый и бородатый, в замызганной священнической рясе – успел, как он говорил, помахать топором и сдался только тогда, когда на плечи ему накинули аркан. Лицо его распухло от побоев, правый глаз совсем затек, на правом предплечье сочилась неглубокая рана.

– Монгол саблей достал. Неглубоко, как на собаке заживет, не привыкать, замыть бы да перетянуть потуже – кречет когтем и то глубже рассадит, – сказал русский и зашелся веселым смехом. Бородатое лицо вмиг озарилось, веселые глаза смотрели на Туган Шону по-детски доверчиво. – Ты, начальник, меня полечи, я добро не забуду, той же монетой отплачу. Только монет в кармане нету, веришь, ни одной, голая калита, всё в кости по пути просадил.

Это был типичный перекати-поле, странствующий божий человек, истоптавший полсвета: по его словам, он стремился в Иерусалим, но почему-то пристал к самаркандскому каравану. Он скалил зубы и громко смеялся, похваляясь, что ни сабля, ни стрела его не берут.

– Сколь раз в сече бывал, а заговоренный, не такая, видно, мне смерть написана на роду, а божественная, я ведь на молитву силен, даже во сне со святыми разговариваю. С детства с ними разговор веду, они меня направляют, а всех более Николай Угодник, чьим именем и крещен. Понимаешь, командир, что это значит? Угоден я чудотворцу, он меня в обиду не дает!

Туган-Шона молча кивнул, но не выдержал и улыбнулся: этот чудом избежавший смерти, смешной и никчемный человек был либо очень мужественным, либо, что скорее, не совсем в уме, напоминал базарного дервиша, живущего как придется и особо не заботящегося о грядущем дне.

Русский свободно изъяснялся на нескольких языках, чем тут же не преминул похвалиться. Поняв, что начальник понимает по-русски, он мигом переключился с тюркского на родной язык и затараторил – похоже, говорил он просто чтобы не молчать.

– Ты только меня учи, я и фарсейский здешний язык схвачу мигом, у меня тут, – он поколотил кулаком по темечку, – уйма слов уложено, и еще в три раза больше места пустого, скажешь раз, николь не забуду.

Туган-Шона опять улыбнулся: спасенный Николай напомнил кузнеца Марка, выковавшего ему давным-давно меч, спасший сегодня жизнь. Та же беспечность, почти детская открытость миру, широкая улыбка и смешливость, маска простака, надетая, чтобы не допустить чужака в глубинные мысли.

– Перевяжите ему рану, – бросил своему воину. – Мы с тобой еще поговорим. – Повернулся, посмотрел на выжившего купца.

Индус пышно поблагодарил за избавление, охая и пришептывая, встал со своего ложа, заковылял к вьюкам – ему предстояло ехать с караваном в Сабран, составлять описи, отчитываться в канцелярии, кому что принадлежало, торговать ему случится не скоро. Туган-Шона посочувствовал купцу, пошел к костру, где, связанный, с туго перемотанным лицом, на котором выделялись две щели – глазная и линия рта, сидел на корточках обессилевший Алчибек. Витязь медленно раскачивался из стороны в сторону и тянул грустную горловую мелодию – она отвлекала его от боли. Кровь чингизида защищала от смерти, делала ценным приобретением для Идигу-Мангыта, разменной монетой в грядущей войне, его следовало хорошо подлечить и сохранять до нужного случая.

– Эй, Хасан-бек, – услышал Туган-Шона веселый голос русского, – спроси-ка его, собаку, что их хан задумал? – Бородатый Николай подбежал к костру. – Спроси, спроси, бек, не пожалеешь, они ж разведка, главные силы в трех днях на восток, ждут донесений, войско Тохтамыша нацелено в самое сердце, в Мавераннахр!

Неподбитый глаз его сиял, как алмаз, перстом, для большей убедительности, Николай тыкал прямо в знатного пленника. Он сказал это по-русски, чтобы монгол не догадался о столь важном сообщении.

– Откуда знаешь?

– Подслушал, – рожа расплылась в улыбке, огромный синяк на глазу и щеке сиял, переливаясь всеми цветами радуги. – Как меня топтать перестали, я отлетел, очнулся, они уже у костра сидят, барана жарят и спорят, откуда лучше зайти. Караван они по ходу взяли, а говорили о большом богатстве, мечтали, кому сколько достанется. Пойдут через Сабран, помяни мое слово, бог свидетель, коли я вру.

– Где основное войско? – резко задал вопрос Туган-Шона, но Алчибек не ответил, сидел, тянул свою песню, уставясь в затухающий костер.

– Ведите пленного! – приказал воинам.

– Вон того, бек, что в остром шишаке, он меня сильно потоптал, гад, этот у них десятник, – подсказал русский.

Привели длинного и костлявого десятника, тот рухнул на колени, ударился лбом в землю.

– Где ваше войско? – повторил вопрос Туган-Шона.

– Какое войско, господин?

– Думаешь, стану с тобой шутить? – он повысил голос.

– Далеко войско, в Сарае, господин, – монгол угодливо улыбнулся.

– Врет он, собака, дозволь, я ему голову причешу, – сунулся было Николай, откуда-то в его руке уже оказался боевой топор.

– Стой, где стоишь, – приказал Туган-Шона. Русский замер, поигрывая тяжелым топором, и, ухмыляясь, вперился в связанного монгола. – Рубите ему голову, ведите следующего.

Десятник побледнел и заскрежетал зубами. Погибнуть нечестивой смертью было позорно: усекновением головы казнили рабов и провинившихся преступников.

– Погоди, бек, я…

– Э-э-э, – взвыл, обрывая его, Алчибек, – молчи, нойон, молчи, запрещаю говорить!

Русский выступил вперед, носком сапога саданул чингизида по губам, тот упал навзничь, давясь хлынувшей из горла кровью.

– Говори, сын собаки, – русский подскочил к десятнику, приблизил бородатое лицо близко, так, что их дыхание смешалось, клацнул устрашающе зубами и воткнул острое лезвие топора прямо ему в рот, – или язык отрежу.

– Пощади, бек, я скажу! – завопил десятник. Острое лезвие отлетело назад, русский бородач занес топор, словно собрался снести голову пленника одним махом. – Войско в трех переходах, сам хан ведет, пойдут на Сабран, – выговорил дорожащим голосом десятник.