Шли по скользкому зимнему насту, вопреки воле северных ветров, вылизавших синий лед до блеска; шли, меся оттаявшую весеннюю грязь, утопая в ней по щиколотку; шли по нежно-зеленой траве, по лугам, покрытым красными маками, мрачно смотря, как ветер колышет алое море цветов; шли под перекличку летящих над ними гусиных караванов; шли, оставляя за собой неглубокие могилы умерших от бессилия и кровавого поноса, казненных за отставание, шепотом передавали друг другу слова пойманного разведчиками Туган-Шоны монгола из Тохтамышева дозора: «Всех вас поглотит наша степь!» С пленника живьем содрали кожу и подвесили на съеденье черным птицам. Страшная кукла в запекшейся кровавой корке болталась на дереве, привязанная вниз головой, воины, проходя мимо, отводили глаза, проклятие монгола стояло в ушах каждого, пугало больше, чем мертвое тело, скрючившееся от нестерпимой муки. Они шли дальше, зная, что отставшему бросят в сапоги по горсти песка или заставят идти босиком. Они шли и молили Аллаха о битве.

Солнце начало прогревать землю, лужи вокруг блестели и не покрывались более ледком, холода отступали, лишь ночи были еще стылыми и промозглыми, но войско жгло всё меньше костров. Хворост доставляли специальные отряды дровосеков, его не хватало. Огонь разводили только чтобы приготовить пищу – болтушку из муки, в которой плавали, как мелкие островки в половодье, тушки степных перепелок или порубленный на мелкие кусочки худой перезимовавший заяц. Тимуру докладывали обстановку ежедневно. Он ходил по шатру мрачный, кричал на подчиненных. Выходя к войску, преображался, подсаживался к кострам, ел вместе с ветеранами пустую затируху, вспоминал былые битвы, ободрял людей, энергичный, крепкий, с обветренным лицом, словно выкованным из дамасской стали.

Наконец, когда снова урезали выдачу муки, а ячменя и овса осталось совсем немного, была объявлена большая охота. Войско растянулось по степи на десятки фарсангов, постепенно сжимая круг. Сходились целый день – в огромном котле, безумные и напуганные, носились антилопы, олени, волки, табуны сайгаков топтали попавшихся под копыта зайцев и воющих от ужаса лис. Стрелы с визгом вспороли воздух, запах горячей крови развеселил оголодавших людей, он возносился к небесам, где щекотал ноздри древних богов. Потом все рвали зубами вареное мясо, жадно хлюпая, упивались горячим отваром, смеялись, пересказывая потешные эпизоды этой небывалой степной охоты. Войско отдохнуло, боевой дух был на время восстановлен.

Но через месяц охотничьи истории надоели до икоты, животы сводило, надвигался настоящий голод. Майское солнце высушило мелкие лужи, но воды кругом было вдосталь, в котлы стали добавлять непривычную рыбу, съедобные травы и корешки, не прибавлявшие силы. И тут десятка Туган-Шоны вышла на след. Прячась в кустах ивняка у соленого болотца, лежали сутки, от звона комаров мутился разум, лица пришлось мазать жидким илом, но ил всё равно не уберегал от укусов. Впереди стояли шатры арьергарда, разведчики насчитали двести шатров – два тумена, призванные защищать отходящее войско Тохтамыша.

Вечером недосчитались одного разведчика – рябого Тургэн-нойона. В осажденном Сабране он украл огромный казан с рисом и в одиночку расправился с ним, но был пойман. За прошлые заслуги его не казнили, но понизили с десятника до простого воина и отправили из отряда мангытских воинов в сотню к Туган-Шоне. Тургэн старался выслужиться, восстановить доброе имя стало для него навязчивой целью. Туган-Шона взял его в свою десятку, Тургэн не подвел ни разу. И вот теперь пропал.

– Сказал, что скрутило живот, отполз в дальние кусты, – доложили Туган-Шоне.

В кустах, куда он уполз, Тургэн не нашелся, пропала и его лошадь.

– Тургэн из мангытов, бек. Кому выгодно иметь здесь свои уши и глаза? Тургэн Большое Брюхо уже докладывает Идигу-Мангыту о войске. Похоже, у тебя украли удачу, бек, – сказал Николай.

– Если так, Тургэн опережает нас на день пути, его не догнать. Что предлагаешь?

– Надо взять монгола, с его сведениями ты будешь опять нужен, Идигу не посмеет тебя тронуть.

Они снова залегли в кустах, спали поочередно и дождались своего. На третий день подстерегли пятерых всадников, отъехавших от лагеря, окружили, сняли стрелами четверых, одного сбили наземь и взяли в полон. Плененный монгол тут же признался: основное войско отходит к реке Кондурче.

Не щадя лошадей, погнали с пленным по степи к своим: если Тохтамыш успеет перейти реку и закрепиться на высоком берегу, вступить с ним в бой будет равносильно поражению. На счастье, у них были сменные лошади – загнав основных, пересели на запасных. На ночлег не вставали, Туган-Шона позволил лишь небольшую передышку – на роздых коням. Тут-то их и окружил отряд во главе с Дэлгэр-багатуром – главой личной охраны Идигу-Мангыта. Предатель Тургэн красовался на коне рядом с ним.

– Приказано освободить вас от пленного, мы довезем его в лучшей сохранности, – с издевкой сказал Дэлгэр.

Их было девять против двадцати мангытских, Туган-Шона подчинился приказу. Тургэн выехал вперед, взял лошадь с пленным монголом за узду.

– Не делай этого, бек! – закричал Николай: он заметил, что мангыты выхватили короткие луки, но было поздно.

– Стреляйте! – закричал своим Туган-Шона, выхватил Уйгурца и с отчаяния бросился на предателя. Срубил голову Тургэну не раздумывая, и тем подписал себе смертный приговор. Впрочем, он и так был уже подписан: его десятке суждено было погибнуть здесь, посреди степи, Идигу-Мангыту не нужны были лишние свидетели. Запели мангытские стрелы, четверо разведчиков качнулись в седлах, поймав свою смерть. Дэлгэр-багатур не ожидал сопротивления, а потому в числе первых поплатился жизнью, Уйгурец достал его, отправив в вечную пустоту – отсеченная голова командира покатилась по земле вслед за головой предателя. Мангыты окружили пленного монгола – свою главную добычу и выхватили сабли. Началась сеча. С правого бока железо ударило в железо: тяжелый топор Николая, пробив шлем, свалил конного мангыта на землю.

– Надо уходить, бек, мы их не осилим! Они не станут догонять, взяли, что хотели! – прокричал русский, сбивая еще одного мангытского воина с коня.

– Уходим! – прокричал Туган-Шона и поворотил коня. Четверо верных разведчиков пустились за командиром, но двоих достали мангытские стрелы. Пятеро всадников пустились за ними вдогон, остальной отряд повернул к ставке.

Они гнали что есть мочи, но лошади начали быстро сдавать, сил у них почти не оставалось. Туган-Шона на ходу дважды посылал стрелы назад, одна достала преследующего, второго подстрелил кто-то из разведчиков. Силы сравнялись. Туган-Шона придержал коня.

– Этих жадных пчел надо убить, сами они не остановятся, – разгадав его затею, прокричал Николай. Они развернули коней, выстрелили дружно, ранили еще одного и, налетев на оставшихся, порубили их. Туган-Шона заарканил мангытскую лошадь, другую поймал Николай. Остальные лошади, гонимые страхом, разбежались. Еще час скакали прочь от предавшего их войска, там их ожидала теперь только позорная смерть. Спрятались в неглубоком овраге, разожгли бездымный костер в маленькой известняковой пещерке. У его весело трещавшего пламени умер раненый разведчик, их осталось трое. И только тут, спешившись, Туган-Шона заметил две стрелы, застрявшие в левом плече и в левом боку Николая.