– Надеюсь, Настьку повесят! Если нет, сама придушу! Ишь, придумала, меня сонным зельем пичкать! И Вася, кобель старый, ей в рот смотрел! Надо было семнадцать лет назад ему яйца оторвать, ан нет, пожалела! Как же, сын родной! Вы, доктор, бульон обещали.

– Я думаю, можно даже с гренками.

– Так велите подать!

Тоннер сделал знак сиделке, чтобы принесла еду.

– Одного не могу уразуметь, – продолжала Северская, – зачем Настька Васю-то убила? Какой ей с этого толк?

Тоннер присвистнул.

– Почему вы подозреваете Настю?

– Не подозреваю, а точно знаю!

"Может статься, старуха опять заблуждается. А вдруг нет! Была не была, вызову ее на разговор. А то застряну здесь до Рождества, пока вся история не распутается. Заодно догадку вчерашнюю проверю. Состояние больной, кажется, уже позволяет".

– Анна Михайловна, давайте-ка откровенно…

– Вы раньше таких замечательных опусов не играли.

– Счастлив, что вам понравилось! – Горлыбин попытался мягко уклониться от Суховской, боясь, что речь зайдет о спорном лужке, но та сунула его руку себе под локоток и повела по аллее. Убежать невозможно, вырываться неприлично. Ах, как длинна дорога в церковь!

– Как эта музыка называется? – встряхнула задумавшегося Горлыбина Суховская.

– Это "Lacrimosa", одна из частей "Реквиема" Моцарта.

– Знаете, я сегодня словно второй раз родилась! Так эта… Как бишь называется?

– "Lacrimosa".

– …все во мне перевернула, даже кушать не хочу!

Горлыбин в изумлении остановился:

– Представьте, со мной такое тоже однажды приключилось.

– Что вы говорите?! – изумилась на сей раз Суховская.

– Да, в глубоком детстве. Семилетним мальчиком меня привезли в Петербург, в гости к родственникам. Там я впервые услышал оркестр. Звучал Гайдн…

– Что-что звучал? Я в инструментах не разбираюсь.

– Гайдн! Это композитор. Неважно. В парке играла музыка. Никто и внимания на нее не обращал, но меня, карапуза, словно гвоздями прибило к месту. Я вмиг потерял интерес к играм и так же, как вы, ни за что не хотел идти обедать. С тех пор музыкой и живу.

– Значит, и этот гайдн надо послушать.

– Вы действительно хотите?

– Да.

– Просто… – Горлыбин замялся. – Просто я привык, что соседи любят под музыку закусывать, танцевать. Но просто слушать ее, как я, никто не умеет и не хочет.

– Они слушают, но не слышат, как я до сего дня. Треньбренькает что-то, ну и ладно. А я как в раю побывала, будто ангелы мне пели!

– Хотите, устрою концерт лично для вас? – неожиданно предложил Горлыбин. – Так приятно найти родственную душу!

– Когда? – деловито осведомилась Суховская.

– Да хоть сегодня, после службы. Приезжайте ко мне в имение. Пообедаем и сядем слушать.

– Пообедаем? – радостно спросила Суховская. Насчет отсутствия аппетита она явно преувеличила. – С удовольствием!

Вера Алексеевна Растоцкая искоса поглядывала на подругу. "Похоже, Ольга вчера не соврала, уступил Горлыбин лужок, ишь воркуют! И почему у меня одни неприятности? Не успели от Тучина откреститься, так Машка в Митю влюбилась! Все утро про него жужжала, сейчас глаз не сводит. Хорошо, тот от горя в себя ушел, ничего не замечает".

– Не пара он тебе, – зашипела Вера Алексеевна дочери. – Хочешь коров сама пасти?

– А мне нравится! – своенравно повела плечами Маша.

– Доченька, ну послушай…

– Маменька, вы бабушку слушали, когда за папеньку шли?

Вера Алексеевна на полуслове осеклась. Ведь права дочь. Чуть из дома не сбежала из-за ненаглядного Андрюши, родители за какого-то генерала мечтали выдать. "А Машка-то характером в меня! Придется, видно, нищих внуков содержать".

Процессия дошла до развилки, где вчера Киросиров с Тоннером устроили засаду. Урядник стал показывать места боевых подвигов Терлецкому, но тот напомнил, что и сам был неподалеку, распевал песни.

У Мити в душе клокотало. Хотелось взять топор и разнести в щепки и телеги, и ненавистные гробы! Ни капли скорби ни по князю, ни по Насте он не испытывал. Случись чудо и оживи они вдруг, убил бы своими руками! "Сволочи! Подонки! Негодяи! Ненавижу! И себя ненавижу, потому что такой же! Такое же ничтожество, как они! Почему не хватает мужества пойти и все рассказать? Как же, семью опозорю!"

Увидев могилу Кати Северской, Митя остановился. За ним встала и вся процессия. К юноше подбежал Киросиров, дернул сзади за рукав. Мол, что случилось? Митя не ответил. Он нашел решение, нашел единственный выход. Сейчас, немедленно! Надо прекращать этот балаган!

Митя повернулся и бросился бежать обратно, расталкивая по пути людей; свернул с аллеи и углубился в лес. Маша Растоцкая попыталась его остановить:

– Митенька, что с вами?

– Простите меня, Машенька, простите, – на бегу ответил юноша.

Только миг она видела его глаза, но поняла, что он абсолютно безумен. Хотела броситься за ним, но маменька загородила дорогу:

– Не пущу!

Посудачив о Митиных странностях, процессия продолжила скорбный путь.

Никодим шел в задних рядах, среди крестьян. Удалявшегося Митю он заметил среди деревьев случайно. Как бы чего не натворил барчук, он такой нервный и впечатлительный, весь в мать. Извинившись перед Лукерьей, егерь ринулся за ним. Приблизиться не пытался, бесполезно, еще один откровенный разговор сейчас не получится.

У барского дома, убедившись, что Митя взбежал по крыльцу и направился к себе в комнату, Никодим перевел дух. Слава Богу, не драться же с ним. Ничего, поплачет, успокоится! Взрослеть парню надо, жизнь сопливых да хлипких не любит.

Поразмыслив, Никодим решил процессию не догонять и в церковь не ходить. "Завтра похороны, там и попрощаюсь, и помолюсь. Надо последнюю волю барина исполнить".

– Я словно исповедовалась, теперь можно и помирать… – горестно закончила рассказ старая княгиня.

– Простите, Анна Михайловна, а не мог Настин план, как бы выразиться, вам присниться!

– Нет, Илья Андреевич. Зельем меня два года потчевали, привыкла, засыпала уже не сразу. А Митенька не вернулся? Очень хочу его увидеть!

– Я только что видел, как он в дом зашел. Сейчас позову.

Митина комната была рядом. Тоннер распахнул дверь и еле увернулся от летевшего в него стула. На полу валялись скомканные листки бумаги, а через крюк для свечной люстры Митя продел длинное льняное полотенце.

Юноша дергал ногами в воздухе, его лицо уже синело от удушья. В распоряжении доктора оставалось несколько секунд. Подхватив чуть не сбивший его с ног стул, он подскочил к Мите. Складной швейцарский нож, подарок дедушки Теодора, Илья Андреевич носил всегда при себе – можно и защититься, и трахеотомию задыхающемуся сделать, если инструментов нет под рукой. Натянутое полотенце доктор не без труда разрезал, но подхватить Митю не успел, и тот грохнулся на пол.