Мать снова стала служить гувернанткой. Детей у Свиридовых было много, ко мне они относились как к равному. Особенно мы дружили с моей ровесницей Любашей. В семье Свиридовых она была младшенькой, всеобщей любимицей. Маменька моя была строга, особенно в учении. Говорила, что только образованный человек может в люди выбиться. Заставляла читать, языки учить. Я писал как курица лапой, так по три часа в день над прописями сажала корпеть. Поклон ей низкий, пригодилась мне ее наука…

Стукнуло мне семнадцать, я собирался отправляться в пехотный полк, куда отец меня еще до рождения определил, но случилось несчастье. В воскресенье мама возвращалась из церкви, я приболел и остался. В узком переулке на нее налетел лихач. Матушка упала, и по ней пронеслась четверка лошадей. Еле живую принесли ее домой. Из горла шла кровь. Приехавший врач, покачав головой, посоветовал сходить за священником.

Мама попросила позвать и моего отца. Свиридовский слуга после долгих поисков нашел его в каком-то кабаке, насилу уговорил прийти. Папаша был навеселе, очень удивился, увидев меня: счет годам давно потерял и представлял карапузом в коротких штанишках. Мать говорила с трудом. "Илья, позаботься о Мишеньке! Никого у него нет, кроме тебя", – только и смогла произнести. Отец спьяну разрыдался, упал на колени, умолял простить и клялся, что непременно позаботится. "Кольке Ковалеву в Петербург напишу! Помнишь, он на нашей свадьбе петухом кричал? Все смеялись! Теперь он статский советник! Непременно поможет". Мать еле слышно сказала "Спасибо" и пожала протянутую руку. Умерла через час. Закрыв ей глаза, я прочитал над ней молитву. Слуги принялись обмывать тело, а я в отчаянии вышел на воздух. Брел по темному парку, не разбирая дороги, оступился и сломал ногу.

Почти год ее сращивали, снова ломали и снова сращивали. Не пасть духом помогла мне Любаша. Она подолгу сидела у моей постели, мы беседовали, обсуждали новые книги, часто играли на клавикордах.

Любаша хорошела на глазах. В детстве она была мне товарищем по играм, добрым другом. И вдруг я понял, что жду не дождусь ее прихода, что не могу оторвать глаз от русых волос, голубых глаз, от белой кожи, гибкой шеи. Часами мог смотреть, как она ходит по парку, и каждое ее движение отзывалось во мне сладостным желанием.

Из-за хромоты путь в пехотный полк мне был закрыт. Надо было думать о будущем, а я влюбился!

К осени, наконец, срослась нога. Любаша учила меня заново ходить. Я был так счастлив, что мог бы, казалось, научиться и летать! Набравшись смелости, пошел к Любашиному отцу и попросил ее руки. Тот схватился за сердце. В тот же вечер меня выставили из дома. Идти было некуда – отец пережил маму лишь на пару месяцев и умер от белой горячки, не оставив мне ничего. Имение он давно пропил, а рекомендательное письмо написать не удосужился.

Я вспомнил имя и фамилию его приятеля – Николай Ковалев, действительный статский советник. Петербург! У меня имелась небольшая сумма: мама была экономной и всегда откладывала на черный день. Денег хватило только на дорогу. Рекомендательное письмо я написал сам, подделав почерк отца (мать хранила страстные послания, писанные им в период ухаживания). Ничего, кроме петушиного крика на свадьбе, про Ковалева я не знал, и половину письма на разные лады восторгался этой историей, в конце попросив пристроить сына, то есть меня.

Ковалев принял меня в халате. Взглянув на подпись, письмо читать не стал, заорал на весь дом:

– Илюха Рухнов, да как он посмел ко мне с просьбами лезть! Занял семь лет назад пять тысяч и как в воду канул! Ни слуху ни духу!

– Папенька скончался, – всхлипнул я.

– Туда ему, скотине, и дорога, – не расстроился Ковалев. – Вон отсюда!

Тут я разрыдался. Один, в чужом городе, без копейки денег, я не имел никаких шансов не то что выбиться в люди, даже просто остаться в живых.

– Маменька тоже умерла! – всхлипывал я. – Денег нет, жить негде! Помогите!

И упал на колени. Несмотря на грозный вид, Ковалев был человек незлобивый. Почесав затылок, предложил пожить у него и помог устроиться на службу. Пусть всего лишь письмоводителем, но все равно я был спасен…

– А Любаша? – спросил Угаров. Рассказ Рухнова о любимой девушке заставил его в который раз вспомнить Варю. А как отнесутся Тучины-старшие, если он посватается? Владимир Алексеевич наверняка обрадуется, он всегда мечтал о более тесном родстве, а вот Варина матушка Дениса недолюбливала.

– Любашу выдали замуж за костромского почтмейстера. Умерла в первых родах, – вздохнул Рухнов.

– Простите…

– Все давно отболело. Нечаянный благодетель мой, Ковалев, вскоре тоже умер, и карьера моя продвигалась медленно. Старший письмоводитель, помощник столоначальника, столоначальник…

– Ой, Ванька! – вскричал Угаров.

Кабан издалека унюхал непрошеных гостей и свирепо бросился навстречу. Следом, оглушительно тявкая, мчались борзые. Угаров испугался и спрятался за ближайшее дерево.

– Спокойно, – невозмутимо приказал Рухнов. – Двигаемся навстречу с той же скоростью, что и шли. Когда кабан подбежит ближе, протяните ему на ладони желудей.

Угаров заставил себя поверить. Безмятежное продвижение людей и впрямь охладило пыл кабана. "Раз не боятся, значит, свои", – видимо, решил вепрь и шагов за десять остановился. Примеру вожака последовали собаки. Михаил Ильич, подойдя к Ваньке вплотную, протянул руку с желудями. Кабан учуял лакомство и принялся за угощение. Борзые тоже понюхали, недоуменно посмотрели на чавкающего Ваньку, покрутили озадаченно хвостами и, обежав кругом гостей, устремились всей стаей обратно к дому.

– Погладьте его, не бойтесь, – посоветовал Михаил Ильич.

Ванька с упоением хрустел желудями. Юноша нерешительно потрепал его по загривку, и кабан в ответ довольно хрюкнул.

– Не возражаешь, если в гости зайдем? – спросил Рухнов и вытащил из кармана еще горсть лакомства. Кабан завилял хвостиком. – Тогда вперед!

– Зачем в лесу каменный дом? – удивился Угаров.

– Каменный только фундамент, – постучав по стене дома, определил Михаил Ильич. – Вот какие чудеса делает простая штукатурка. Я этот фокус по Петербургу знаю. Снаружи бревна зашивают досками, штукатурят и красят. И не отличишь такой дом от каменного. Дверь, слава Богу, не заперта, входите, Денис.

Рухнов распахнул дверь, и они вошли в неширокие сени. Ванька пытался прорваться вслед за ними, и Михаил Ильич вытолкал его пинками. Добродушный зверь уходить не хотел, справедливо подозревая, что желуди еще не закончились.

Из сеней внутрь дома вели две двери. Денис распахнул правую. Глаза, только привыкшие к полумраку сеней, сначала ослепли в залитой солнцем комнате, а затем зажмурились от ужаса. Угаров рывком закрыл дверь и поспешил подпереть ее своим телом.

Рухнов испуганно повернулся к Денису:

– Что там?

– Медведь!

– Медведь?

– Может, тоже ручной? – с надеждой осведомился юноша.