В конце июля 1968 года Матье Бартелеми пришлось отказаться от своей идеи последний раз вернуться в Алжир на могилу сына Виктора. Он понял, что никогда не получит визу, Матиджа навсегда останется закрытой для него и он не сможет ступить в последний раз перед тем, как уйти из жизни, на столь сильно любимую им землю. Смерть была уже не за горами — Матье хорошо это знал. После сердечного приступа, случившегося два года назад, он так и не смог оправиться окончательно. Да в этом и не было ничего удивительного: после стольких лет упорной работы, стольких страданий военного времени, потери сына силы его уже подходили к концу. Только присутствие Оливье, внука, дарило Матье немного радости, вполне достаточной для него в последнее время. Ему также повезло находиться в окружении, когда был не в состоянии работать, своей жены, сына Мартина и невестки, и все по мере сил проявляли заботу о нем. Но работа всегда была смыслом жизни для Матье. А теперь его истощал даже малейший жест, и он чувствовал в груди уже знакомую боль, которую научился подчинять своей воле.

Не имея возможности отправиться в Алжир, он однажды июльским утром попросил Мартина отвезти его в Пюльубьер, словно для того, чтобы совершить последнее паломничество в страну своего детства. Матье хотел снова увидеть леса, дом, где он смог вновь увидеться с Робером, своим внуком, и Шарлем, племянником, приезжавшим повидаться с ним в мае, когда события вокруг кипели. Старик знал, что между ними будто существовал некий сговор: они имели сходные суждения о восстаниях и забастовках. Вся эта суматоха казалась немного смехотворной тем, кто работал от зари до ночи, без наименьшей гарантии заработка в случае, если град или болезнь обрушатся на урожай. Крестьянский мир следил за развитием событий со скептической сдержанностью: требования рабочих не соответствовали их собственным, требования студентов тем более, разве что чей-то сын или дочь получат возможность посещать учебное заведение, тогда не стоит упускать эту возможность. Но, по большому счету, работы на земле не ждали. И Шарль, хоть и был учителем, прекрасно осознавал это.

Мартин и Матье выехали на рассвете, в воскресенье, по национальной трассе номер двадцать до Брива, затем повернули на дорогу в Тюль и Уссель, а после медленно поднялись на плоскогорье. Каждый раз, когда они туда приезжали, Матье не переставал удивляться контрасту между природой известнякового плато, на котором он жил, и этими лесами, пастбищами, темно-зелеными даже летом кронами, казалось, еще больше подчеркивающими незабудковое, синее небо, чтобы привлекать восхищенные взгляды. В то утро он чувствовал себя таким счастливым, каким давно уже не был: свежесть утра, без сомнения, и этот трепет зелени вокруг машины, словно приглашение раствориться в ней, будили в потаенных глубинах его души забытую негу. После зноя последних дней Матье дышал здесь с облегчением.

В Пюльубьере он смог недалеко прогуляться до обеда, зайти в дом, где они так часто собирались вместе после Первой мировой войны. Здесь за стаканчиком вина он вновь увидел перед собой тени прошлого: тень Паулины, матери Алоизы, и саму Алоизу, сидящую напротив него, рядом с Франсуа, когда она едва не потеряла сознание в 1918 году, и пугающую пустоту, промелькнувшую в ее прекрасных глазах.

Затем они пообедали в доме Шарля и Матильды, но старались не обсуждать происходящие события. С приходом лета месяц май, казалось, остался далеко позади, и все уже было сказано по поводу всего происшедшего. Они говорили о Пьере, решившем остаться в Париже на каникулы, и о Жаке, завтракавшем сегодня в Сен-Винсене, о кагоре, за который Матье собирался вскорости получить приз вина наивысшего сорта с зарегистрированным наименованием места производства. Затем Матье понадобилось прилечь во время сиесты, как он привык это делать в Алжире, поскольку вставать приходилось очень рано. Ненадолго: только на полчасика, после чего он захотел вернуться, поскольку Шарль собирался в тот день еще в Прадель.

Мартин выехал на трассу в Борт, повернул вправо, легко нашел дорогу на ферму, где Матье жил с Франсуа и Люси долгие годы, вместе с родителями, умершими в тяжелых условиях, почти в нищете. Мартин остановил машину возле двора небольшого разрушенного домика, и они вышли из машины, чтобы обойти вокруг него, по крапиве, пырею и репейнику. Крыша дома обвалилась. Матье молчал. Он безнадежно пытался вновь увидеть сценки из своего детства, но они убегали от него: слишком много времени прошло. Старик понял, что не сможет запастись тем, за чем сюда приехал, и испытал разочарование. Он больше ничего не узнавал, как не узнавал он больше мир, рождающийся из майских событий. Мужчины и женщины никогда больше не будут жить так, как раньше. Очевидность перемен заставила его пошатнуться. Матье смотрел на холмы — он хотел знать, остался ли еще крест в вышине. Старику показалось, что удалось рассмотреть его там, на пересечении дорог, оставшийся с той поры, когда они с Франсуа 1 января 1900 года высматривали признаки наступления новой жизни. Франсуа уже давно был мертв, как и Люси и их родители. Он, Матье, остался последним, кто в состоянии был вспомнить о тех временах, тех людях, не знавших, хватит ли им хлеба на грядущую зиму. «Тем лучше, — говорил он себе, — ни мои дети, ни внуки никогда не познают такого», — и в то же время у него было чувство некой измены, манящее его к тому холму.

— Ты же не будешь подниматься туда! — запротестовал Мартин.

— Буду. Подожди меня здесь.

Мартин вздохнул и вернулся к машине. Матье инстинктивно нашел старинную тропку и проследовал по ней с чувством опьянения, не дающим ему ощутить усталость, во всяком случае на первых метрах подъема. Затем боль в груди усилилась и заставила его несколько раз остановиться. Но как только Матье оказался наверху, он как будто почувствовал победу над временем. Он сел на каменный выступ и снова подчинил воле дыхание, глядя вдаль, как они когда-то смотрели вместе с братом первого января 1900 года. Матье не различал ни елей, ни берез, которые когда-то показывал ему Франсуа там, на круглых вершинах горы.

— Франсуа, — прошептал Матье, — на этот раз мир действительно изменился.

И ему показалось, что кто-то стоит рядом с ним, Матье даже протянул руку, чтобы дотронуться до пришедшего. Он повернул голову, никого не увидел, совсем никого, и боль в груди всколыхнулась с новой силой. Старик еще долго сидел на выступе скалы, немного растерявшись, не зная, где находится. Крик Мартина снизу вернул Матье в сознание. Он поднялся и, бросив последний взгляд на горизонт, начал спуск.

Возвращение прошло в тишине. К тому же Матье почти не разговаривал последние несколько месяцев. Сильно озабоченный болью в груди, не оставлявшей его в покое, он готовился к неизбежному и неуклонно приближающемуся, он был в этом уверен.

Он не спал всю ночь, и Марианна утром предложила вызвать доктора.

— Нет, спасибо, не стоит беспокоиться, — ответил Матье.

Но боль оставалась все такой же сильной. После завтрака, когда все занялись делом, Матье пошел к виноградникам под жгучим солнцем, с единственной мыслью в голове: дойти туда, пока не стало слишком поздно. Обливаясь потом, стиснув зубы, он еле дошел и тут же прилег среди виноградных лоз, как обычно, вдали от взглядов, как он делал уже два года, когда боль в груди поднималась и причиняла ему нестерпимые страдания. Он почувствовал себя намного лучше, подумал о своем сыне Викторе с намерением скорее сблизиться с ним наконец, а затем боль, вместо того чтобы утихнуть, резко усилилась. Матье понял, что этим утром ничто его не удержит. Через несколько минут ему показалось, что огромное солнце разбилось вдруг о его череп. Он пережил миг невероятного счастья, думая не только о солнце Матиджи, но также и о том, которое поднималось там, в Праделе, много лет назад, над вековыми лесами.