Чтобы избежать этого, Пьер выбрал бегство и отправился на велосипеде к тайному месту, где его ждала Кристель. Ни он, ни она не забыли, где это: в двух километрах от Сен-Винсена, по дороге в Уссель, по одной из тропинок, уходящих вправо, до огромного каштана, затем один километр по лесу, и в глубине небольшого ущелья — лесная сторожка, ложе из папоротников в самом сердце мира, под прикрытием деревьев. Пьер сообщил письмом о своем приезде и назначил Кристель свидание в первое утро, как можно раньше. И она ждала его там. Он не сомневался. Он думал только о встрече, на полной скорости мча под сенью огромных деревьев по узкой дорожке, едва-едва освещенной солнцем. Он не видел Кристель уже шесть месяцев, потому что не смог приехать на Пасху, усиленно готовясь к конкурсу.

По дорожке, заросшей слишком высокой травой и папоротниками, было невозможно ехать дальше. Пьер толкал свой велосипед рукой, стараясь передвигаться как можно быстрее, временами почти переходя на бег, в густой тени деревьев, источающих аромат мха и влажной листвы в теплый утренний воздух.

Кристель стояла возле хижины, опершись на одно из бревен дверного косяка, слегка склонив голову набок с недовольным выражением, как обычно, спрятав лицо в темных волосах. Пьер поспешил к ней, грубо обнял. Они, обнимаясь, добрались до папоротникового ложа, куда и свалились, словно подстреленные птицы, и вновь она ни в чем ему не отказала, и даже напротив, уступила во всем, чего он потребовал от нее, с неким подобием отчаяния, не сразу замеченным Пьером, — так сильно был он счастлив вновь ощутить аромат ее кожи, мышцы ее рук, ног, сильное тело, тянущееся к нему. Кристель вновь без остатка и без задних мыслей отдала ему все, что имела самого драгоценного, ненадолго забыв о замкнутости, спровоцированной иногда ее суровой красотой, каким-то отчаянием, в которых она порою надолго закрывалась от внешнего мира.

Затем они долго лежали рядом в тишине. Кристель положила голову ему на грудь, и он слышал ее тихое дыхание, гладил ее волосы. Немного позже она поднялась, села рядом и спросила без тени улыбки:

— Итак, тебя приняли?

— Да, — ответил Пьер. — В Сентраль, представляешь себе?

Она не отвечала и продолжала угрюмо на него смотреть.

— Что с тобой? — спросил Пьер. — Что-то не так?

Она снова промолчала, с ней часто происходило подобное — девушка внезапно уходила в себя, скрывалась тогда от него на недосягаемую глубину. Пьер сел рядом, обнял ее за плечи и повторил:

— Скажи мне, что не так? Что произошло?

— Мы потеряем друг друга, — быстро произнесла Кристель.

— Как это — потеряем?

— Чем дальше, тем все больше ты отдаляешься от меня.

— Но сейчас же я рядом.

— Да, конечно, но этот конкурс, твоя высшая школа и все, что ждет тебя там. Ты забудешь меня, я уверена.

— Погоди, — перебил ее Пьер, прижимая к себе. — Ты же прекрасно знаешь, что я не забуду тебя.

— Забудешь, конечно.

И она добавила шепотом, так безнадежно и уверенно, что глубоко задела его:

— Забудешь, это непременно произойдет.

Все время, пока они были вместе, Пьер, несмотря на усилия, не мог перестать думать о разных судьбах, ожидавших их. Даже наедине с Кристель, в самой чаще леса, он понимал, как изменился, как сильно преобразили два года в Париже его мировоззрение, его былое представление о мире вдали от Пюльубьера. И хотя Пьер тщательно скрывал свои чувства, он пребывал сейчас не в меньшем отчаянии, чем она, осознавая некую утрату, отсутствие шума, но также слов, оживленных споров, разминающих ум упражнений. Он был втайне ранен, чувствовал себя виновным в измене. Теперь в его жизни появилась неизлечимая рана, и даже если он отказывался сейчас признать ее, то никак не сможет бороться впоследствии. Но он все так же пытался уверить Кристель, по-прежнему угрюмую, не враждебно, но осуждающе глядящую на него, глубоко несчастную, верящую, что уже потеряла его.

После первой встречи они будто бы отогнали от себя мысль, что однажды каникулы закончатся, но каждый раз, уходя от Кристель, Пьер думал, что скоро, против своей воли, придется навсегда оставить ее. Теперь он даже перестал замечать высокие деревья, всегда сопровождавшие его на узкой дорожке к счастью, и он будто бы шел по ней в незнакомый мир, где в детстве вокруг него плясали странные тени в семимильных сапогах. Июль 1966 года наполнял сердце Матье радостью, напоминая об Алжире предвестием сильной жары, недосягаемым синим небом, неистовым кружением ласточек, удручающей тишиной, спускавшейся на землю в середине дня, и длинными вечерами, когда он сидел на крыльце в ожидании ночи. Ему нравился его новый клочок земли, он был доволен. Марианна, в свою очередь, завела более тесные отношения с семьями выходцев из Алжира, во множестве заселившими деревни Керси, в том числе Кагор, куда Матье иногда отвозил ее за покупками. Он не любил оживлять слишком болезненные воспоминания. Прошлое, Алжир, Аб Дая хранились в его памяти, и ему не надо было вызывать воспоминания о них, часто меняя и приукрашивая действительность, делая их не похожими на его собственные видения. Его Алжир был слишком старым, слишком ранящим, слишком красивым, чтобы Матье мог делить его с другими. Марианна жаловалась ему, но он не уступал. Каждому свое, так намного лучше.

К тому же в Кустале они были не одни: у Мартина и Клодин в феврале прошлого года родился сын. Мальчика назвали Оливье, и Матье души не чаял в ребенке. Как только малыш научился ходить, дед отвел его на известняковые плато, водил его там по дорогам, держа за руку (как долго об этом мечтал), счастливый, показывал малышу места, которые в будущем станут его имением, таким, которое хотя бы здесь никто и никогда у него не отнимет. Малыш сильно походил на Виктора, его убитого сына: у Оливье была такая же темная шевелюра и такие же черные глаза, как были у него, и Матье порой, глядя на внука, начинал вспоминать Аб Дая двадцатью годами ранее, когда он вот так же водил за руку Мартина и Виктора. Он пытался убедить себя, что ничего не произошло, что он все еще в Алжире, что, повернув голову, он сможет увидеть Блидийский Атлас, укрытый в знойной дымке, их теплицу, виноградники, дом, построенный его собственными руками.

— Ты спишь? — спрашивал ребенок.

— Не совсем, — отвечал Матье. — Я грежу.

— Грезить нехорошо, — говорил ребенок.

— Да? Почему же это?

Матье никогда не признавался, чем объяснялась его привязанность к внуку, но он не испытывал никаких угрызений совести. И к тому же Мартин был жив, жив и здоров, рядом с ним, и Матье был счастлив находиться с ним рядом, даже если в семьдесят два года его собственные силы заметно поубавились. Большей частью Мартину помогала на виноградниках Клодин. Это была стройная молодая женщина, полная сил, отважная и всегда с уважением относящаяся к своим новым родителям. Матье и Марианна не могли на нее нарадоваться. Поскольку в ее семье остался брат, которому в будущем полагалось все семейное имущество, Клодин полностью посвятила себя новой жизни, новой семье, своему домику и виноградникам. Мартин устроил с соседними фермерами соревнование за место в классификации качества винограда. Они надеялись получить его как можно быстрее и затем продавать свое вино за большие деньги, к тому же кагор всегда пользовался спросом. Это было крепкое вино, забравшее силу у разогретого солнцем кальция, даже у самого света, который теперь сладостно обжигал ротовую полость, оставаясь затем бархатным фруктовым послевкусием. Нельзя не признать, они правильно сделали, что приехали сюда, на холмы Лота, с которых начинался Юг, Великий Юг, доходящий до моря и продолжающийся за ним в Алжире.