— Очень навряд ли, — сказал он, склонив на плечо голову. — Если тут и есть гости, то это отребье. Это прибежище, хранилища. Вот почему у меня остается слабая надежда увидеть Миравелль и Лоркин. Ты знаешь, что женщины Талтосов всегда, скажем так, хороши для удовольствий? Это неизбежный слабый посыл крови, но понимание приходит потом, и все может проходить приватно. И молоко! Да, позволь сказать тебе, что молоко восхитительно. Люди могут использовать их, пока не опротивеет.

— Прекрасно. Жди нас здесь. Не стреляй ни в кого без необходимости, и мы заберем тебя отсюда. Мона и Квинн пойдемте.

— Я не собираюсь оставаться позади, — сказал Оберон. Он проверил ружье на поясе. — Я пойду за вами. Я говорил, что хочу застрелить одного-другого тупицу. Кроме того, если Лоркин или Миравелль тут, я хочу их увидеть. Думаешь, я собираюсь сидеть здесь и слушать, как свистят пули?

— Разве ты бы не почувствовал по запаху, здесь ли они? — спросила Мона.

Он удостоил ее еще одним удивленным смешком.

— У мужских особей нет обоняния, бабушка, — возразил он. — Ты должна была понять это, когда зачинала.

— Это то, что я пытаюсь понять, — с горечью сказала она, в глазах слезы. — Прекрати и запомни, Оберон, дорогой мой! Я проделала большой путь, чтобы разыскать тебя, ты, чертова моя благословенная радость. Какое счастье, что мы, наконец повстречались. Но предупреждаю тебя, если ты еще раз назовешь меня бабушкой или бабулей, я просто обрушу тебе на голову потолок.

Раскат саркастического хохота.

— Хорошо, Дорогуша, — сказал он. — Больше никаких оговорок. И ты прекрасна.

Он встал и потянулся, как кот. Одарил ее кривой улыбочкой.

— Кто-нибудь из твоих блестящих, хитроумных и сознательных воришек крови поднял телефон кого-нибудь из жертв? Я хочу позвонить Ровен Мэйфейр.

— У меня есть собственный, — сказал Квинн. — Я поднял два. Но еще рано звонить. Давайте пойдем.

— Что ж, пойдем, ты, маленькая конфетка, — сказал Оберон, предлагая Моне руку. — Давайте убьем Родриго, чтобы он воссоединился с матерью. А потом мы вернемся за святым Диего.

— Почему ты так его любишь? — спросил я.

— Кого, Родриго? — спросил он. Высоко вздернул бровь. — Я его ненавижу, уверяю тебя.

— Нет, святого Диего, — сказал я.

— Ах, — смешок, — я говорил тебе. Я ходил в собор. Кроме того, когда Лючия сказала, что он был возведен в святые, я стал молить его о чуде.

Внезапно его глаза стали круглыми.

— О Господи! — сказал он.

— Что такое? — спросил я. — Что-то явилось сюрпризом для циника всех времен?

— Разве ты не понимаешь? — он был поражен. — Святой Диего ответил на мою молитву. Вы и есть чудо!

Родриго не был неряхой. Вестибюль выглядел чистым, ни одной смятой бумажки на поверхности стола или внутри него.

И все же, отель казался жутковатым заброшенным местом из-за того, что был отрезан от своего назначения и цели.

Гигантская кухня, машины, работавшие на полную мощность, чистые столы, если не считать свежих подносов, загроможденных прелестной фарфоровой посудой, остатками омаров, стаканами недопитого молока, рыбьими костями и прочим.

Безлюдье.

— Понимаете, что это значит? — спросил Оберон, разглядывая тарелки. — Это еда Талтосов, все белое. Скорее всего, они здесь были.

Он позабыл об апатии, проявляя признаки слабого воодушевления.

Я изучил кладовку, пакеты с сухим молоком; некоторые оказались открытыми, гранулы просыпались на пол, следы ног, банки со сгущенкой, стопка пустой тары.

— Можешь объяснить мне это? — спросил я.

Некоторое время он глазел на содержимое кладовки, потом потряс головой.

— Не могу, — сказал он. — Разве что кто-нибудь из них приходил сюда ночью, чтобы поесть украдкой. Но такое возможно. Лишишь Талтоса еды ради молока, и он отправится на его поиски. Но давайте поднимемся наверх, мои сестры там! Я знаю.

— Погоди, — сказала Мона, ее глаза покраснели, а голос все еще дрожал. — Это ничего не доказывает.

Большая центральная лестница вела на промежуточный этаж и в просторные комнаты, в которых когда-то располагалась библиотека. Множество лэптопов, большие компьютерные станции, стены книг, карты, глобусы, телевизоры, огромные окна, выглядывавшие на море. Кругом пыль или, быть может, песок? Откуда-то сверху оглушительно гремела музыка. Место выглядело нетронутым и покинутым.

— Здесь был рай, — сказал Оберон. — Вы и представить себе не можете минуты чистейшего блаженства, которые мне довелось испытать в этих комнатах. "Святые да хранят нас". Терпеть не могу эту мелодию. Может, нам разбить музыкальный центр, чтобы она заглохла?

— Плохая идея, — сказал Квинн.

Оберон обеими руками схватил ружье, и собрал воедино всю свою питаемую презрением волю. Его можно было бы назвать воплощением мстительности. Но музыка тревожила его, как стая москитов. Он снова и снова вздрагивал.

— В первую очередь я разнесу акустическую систему, — сказал он.

И снова мы поднимались по устланным ковром ступеням. Прощупывали пространство в поисках людей. Я уловил запах одного из них.

Номер был тупиковым центральным помещением, его двери были широко распахнуты и выходили на широкую лестничную площадку с железными перилами, оттуда был виден вестибюль. Сам император восседал на огромной устланной золотым атласом кровати, размещавшейся справа, ее выбеленную спинку украшали резные изображения наяд; он торопливо говорил по телефону, одетый в костюмные штаны из блестящей кожи; распахнутая атласная рубашка не скрывала лоснящихся мышц его грудной клетки, блестящие черные короткие волосы были убраны с гладко выбритого коричневого лица, с которого на нас смотрели удивительно привлекательные глаза.

Толстый бежевый ковер, небрежно расставленные стулья, лампы. Двери, открытые в другие комнаты.

Он разъединился, едва мы вошли.

— Оберон, сын мой, я не ждал тебя, — сказал он музыкальным голосом с почти неуловимым испанским акцентом, неторопливо подтянул к груди колено, радушно улыбнулся, заскользил по нам дружелюбным взглядом, наманикюренные ногти на его ногах блеснули. Его обращение отличалось необычайной приветливостью.

— И кто это к нам пожаловал? Вечеринка еще не закончилась. Но первым делом нам следует представиться?

Он поднял маленькую черную штуковину и поток мурлыкающей танцевальной музыки иссяк. Вновь ожил бриз, зашуршав за высокими стенами, обращенными к Карибскому морю.

— О, Родриго, как же я тебе признателен, — вздохнул Оберон. — Я повсюду искал источник этой чертовски манерной музыки.

— Ах вот почему мы сейчас размахиваем ружьем, — мило сказал Родриго. — И где моя мама, ты не привел ее с собой? Мне ни до кого не добраться на этом острове. Надо мной издеваются. Пожалуйста, гости мои! Присаживайтесь! Вы можете взять себе в баре все, что пожелаете. Миравелль! — внезапно закричал он. — У меня гости! Откуда же вы прибыли? Это величайшая редкость, чтобы к моему доку была привязана лодка. Но вы как никто желанны. Мы живем здесь весьма уединенно, как видите, не могу предложить вам остаться…