Подняв поначалу свой флаг на фрегате «Союз», захваченном у французов, и перенеся его затем на «Медузу», Нельсон заверил правительство: хотя в спокойную погоду противнику хватит двенадцати часов, чтобы пересечь пролив и достичь Дувра, прорваться ему со всем своим многочисленным десантом не удастся — он «встретит свою обычную судьбу». По свидетельству Эдварда Паркера, Нельсон проявлял кипучую энергию, заряжая экипажи находящихся под его командой кораблей решимостью и верой в победу. Он отдавал приказы, изучал доклады, переходил с корабля на корабль, отвечал, «полубольной», на письма, а получал он их по сотне на день. «На себя не остается ни минуты, — писал он леди Гамильтон. — Дел по горло». Но все равно, ей он будет писать по возможности каждый день. «Люблю тебя, как только может любить мужчина женщину, тем более такую Женщину… Где бы ни был я, только о тебе и думаю, и если бы не долг перед страной, в моей душе ты царила бы одна».

Через три дня после отправления данного письма Нельсон произвел рекогносцировку французского побережья в районе Булони: английские двухмачтовики сделали несколько предупредительных выстрелов по скопившимся там бригам и канонеркам. Еще два дня спустя люди, облепившие прибрежные скалы Дувра, восторженно приветствовали нельсоновские корабли, вступившие в схватку с противником.

Но адмиралу хотелось нанести французам удар позначительнее, нежели эти мелкие уколы. Он предложил атаковать французский флот и береговые укрепления во Флашинге. Получив же из адмиралтейства сведения о подводных течениях и мелях в устье Шельды, делающих задуманное предприятие слишком рискованным, Нельсон выдвинул другой план: напасть ночью на французские суда, швартующиеся в Булони. В атаке должно участвовать пятьдесят семь разделенных на четыре дивизиона судов, главным образом плоскодонок, вооруженных гаубицами или каронадами. Пока экипажи восьми судов (по два из каждого дивизиона) перерезают швартовы кораблей противника, которые затем предстоит взять в качестве приза или сжечь, остальные матросы и десантники берут их на абордаж, нападают на команду, открывают огонь из мушкетов, действуют штыками, пиками, кортиками и даже томагавками. Адмирал запатентовал авторство смелого плана, дав операции пароль «Нельсон» и отзыв «Бронте». Но сам план был плохо продуман. При сильном течении атакующие просто не успели взять противника на абордаж, кого-то снесло далеко в сторону от Булони. Ко всему прочему французский адмирал, предвидя возможность такой атаки, усилил экипажи кораблей сухопутными бойцами, вооруженными мушкетами, заменил канаты на железные цепи, и англичане не смогли перерубить их топорами. Наконец на самих кораблях между реями и планширами французы повесили тяжелые сети, преграждающие путь атакующим.

В результате нападение закончилось катастрофическим провалом. Сорок пять человек, в том числе несколько весьма обещающих молодых офицеров, были убиты, сто тридцать матросов и десантников ранены. Среди последних оказался «славный маленький Паркер».

Не перекладывая ни на кого ответственности за поражение, Нельсон тем не менее говорил — будь он сам во главе наступающих, все могло бы обернуться иначе. Но для таких дел, как писал он леди Гамильтон, «личное участие вице-адмирала» не представляется обязательным. Нельсон не погрешил бы против истины, признав, что, не будь его мысли так заняты «прекрасной Эммой, доброй Эммой, великой Эммой, добродетельной Эммой, дорогим другом Эммой», ему, возможно, удалось бы тщательнее продумать план атаки. Но как сосредоточишься, если перед глазами неотступно маячит образ любимой женщины? «Сердце готово выпрыгнуть из груди, — писал он ей около недели назад. — Кто передаст, что творится у меня в голове? Да, тебе бы это удалось, ведь ты, наверное, переживаешь то же, что и я». Пребывание в море делает их разлуку, жаловался он, и без того ужасную, вовсе невыносимой. Он только и ждет, когда же наконец снова окажется на берегу, рядом с нею. Ей следует заняться поисками дома, где они будут жить вместе долго и счастливо. Пока же пусть подыщет жилье где-нибудь в Дувре, Диле, Маргейте, словом, в любом месте кентского побережья, где они хоть несколько часов смогут провести наедине. «Тебе-то самой что больше по душе, Маргейт или Диль?.. Мне говорили, «Три короля» (в Диле) — чудесный дом, он стоит прямо на берегу, и если только тебя не смущает постоянный шум прибоя… Будешь купаться в море, сделаешься сильной и здоровой (на пляже есть кабинки для переодевания). Приезжай, естественно, с сэром Уильямом, повидаться со старым, всеми забытым моряком».

А вот строки, написанные Нельсоном за несколько часов до роковой атаки под Булоныо:

«От души надеюсь, тебе удастся подыскать для меня хороший, удобный дом, доступный по цене. В настоящий момент у меня имеется 3000 фунтов. О том, чтобы обратиться к сэру Уильяму, и речи быть не может! Скорее я с протянутой рукой пойду по миру… Добавь еще две тысячи на обстановку… Как ты, наверное, и сама догадываешься, все мои мысли заняты сегодняшним ночным делом… Услышав залп, подумал: голову дам на отсечение, если французы не попрыгают за борт и не поплывут к берегу… Если наши люди поведут себя, как я рассчитываю, потерь будет немного. Руки чешутся, до чего хочется оказаться рядом с ними! Но куда ты все же предпочла бы поехать?»

После булонских событий Нельсона уязвила реакция «Морской хроники», иллюстрированного журнала, состоящего главным образом из статей действующих флотских офицеров. В одном из последних номеров появилась публикация с завуалированными намеками на то, что Нельсону следовало бы возглавить операцию самому. В другом напечатали картинку: бывалый моряк спрашивает у своего давнего товарища по Гринвичу, тоже отставника: «Слушай, Бен, а кто такой Бронте, к которому обратился пресловутый Нельсон?» — «Понятия не имею». — «Ну что ж, могу сказать только одно: он, прошу прощения, полный болван! Зачем звать кого-то на помощь, если никто лучше самого Нельсона с делом не справится?»

Нельсон, судя по письмам к Эмме, мечтал о новой атаке на французов, надеясь поквитаться за неуспех и заставить их «заплатить по полной», хотя как и где это могло осуществиться, «не скажет ни один смертный». А пока ему надо присутствовать на похоронах и навещать раненых. Для Паркера и другого молодого офицера, тоже получившего ранение, Фредерика Лэнгфорда, бывшего с ним на «Слоне» под Копенгагеном, Нельсон снял комнаты в дильском пансионе, где и посещал их дважды в день. «Не найду слов для выражения признательности за заботу адмирала обо мне, — писал Паркер леди Гамильтон. — Милорд печется обо мне буквально как родной отец: приходит в шесть утра, потом в десять вечера… Я бы все отдал, лишь бы иметь возможность услужить ему… моему другу, няньке, спутнику, заступнику». Нельсон с трудом сдерживался, глядя, как страдает юноша, так и льнущий к нему, повторяющий, что жизни без него не мыслит, и «рыдающий, как младенец». Возвращаясь к себе в каюту, Нельсон еще острее ощущал отсутствие леди Гамильтон. «Поднимаюсь на борт, — писал он, — а Эммы нет. Сердце на части рвется. Стою молча и не знаю, как вынести разлуку, дорогая моя жена! О Боже! Как все переменилось! Мне так плохо, даже голова идет кругом».

Фредерик Лэнгфорд выкарабкался, а вот Паркер, которому исполнилось всего двадцать два года, — нет. У него было раздроблено бедро, он перенес тяжелейшую операцию — ногу пришлось ампутировать. «Операция оказалась длинной, болезненной и сложной… Стоны слышались издали». Будь Нельсон ему даже отцом, он не смог бы «переживать сильнее». Под конец у него уже не было сил видеть «дорогого доброго маленького Паркера» в столь ужасном состоянии, а получив сообщение о кончине молодого человека, Нельсон почувствовал — «сердце (его) разбито». В ту ночь адмирал не заснул ни на минуту, а утром чувствовал себя совершенно разбитым и «смертельно несчастным». Он попросил на память для себя прядь волос покойного, дабы унести ее потом с собой в могилу, и долго еще запечатывал письма черным воском.