провансальских трубадуров и бретонских труверов. В XX-м столетии ученые-медиевисты выяснили, что у трубадуров, наряду с идеалистической стихотворной, была хорошо развита и реальная эротика или «ассаг», отдельные практики которой очень напоминали древнеиндийскую тантрическую йогу; эти данные вошли в книгу Рене Нелли «Эротика трубадуров», давно ставшую библиографической редкостью. И если принять версию о том, что трубадуры являлись литературно-художественным сообществом, инспирированным манихейско-катарской сектой, то сразу же круг и замкнется. Поэтизация греховной страсти, доктрина тантрического «сдерживания семени» и, как следствие, необузданного тантрического секса, венцом которого выступает инцест, — все это в прикровенной форме находим и в романе Томаса Манна «Избранник». Кстати, во времена Гартмана фон Ауэ в еретической диссидентской среде ходили легенды о будущем справедливом богомильском папе, кто заменит на Святом Престоле нынешнего римско-католического епископа Рима. Чаяния этого первосвященника и воплотились в стихотворном повествовании Гартмана фон Ауэ «Столпник Григорий» (нем. Gregorius von Steine, 1210), долгое время считавшемся литературоведами христианской переработкой древнегреческого мифа об Эдипе, хотя в свете сказанного выше оно приобретает свой оригинальный смысл и совершенно иной религиозный контекст. К тому же, в нем Григорий (Грегориус Томаса Манна) назван «Святым грешником», а нарицательное имя грешник в средневековом понимании это и есть еретик: тут приходит на ум одна из работ Рене Нелли о катарах, называющаяся «Святые еретики» и выходившая на русском языке в издательстве «Вече» в 2006 году (средневековому человеку было ясно, что все христиане и так грешники, а потому в нарицательном смысле называли сим словом устно и письменно исключительно еретиков). Кроме того, в переписке между лидерами еретиков слово «грешник» могло обозначать именно своего человека, пускай катары и называли друг друга «добрыми людьми». О культовой содомии в катарской среде, в общем, тоже известно, равно как и о вере в перевоплощения: если внимательно читать роман «Избранник», то понятно, что инцест служил исключительно для реинкарнации в одном и том же семействе. Мы не можем исключать того, что подобной представлялась и манихейская практика, пускай они даже и выступали против воплощения душ в этом мире и первыми в Европе применяли прерывание беременности и абортирование. Вот такие «добрые люди», «святые грешники» совращали в свою негативную религиозность еще в то время весьма простодушное мещанско-крестьянское население Юга Франции.

Если сегодня окинуть взглядом современную Европу, то приходится признать, что манихейско-катарская ересь в итоге в ней одолела христианство, хотя, признаемся, что само манихейство представлено во власти там в крайне секуляризованной форме: либерализм, фашизм, неотроцкизм, гедонизм, сексуальная распущенность, распространение извращений и отклонений в качестве новой нормальности, в том числе инцеста, равноправие десятков гендеров, ЛГБТ-движение, легализация легких наркотиков, засилие экзотических сект, в том числе восточных, духовность Нью-Эйдж, оголтелая антихристианская пропаганда, ежедневный снос христианских храмов (римско-католических и лютеранских) или перепрофилирование их помещений под нужды других культов и общин, — все это лишний раз проявляет личины или гримасы секуляризованного культа, который впору именовать неоманихейским, когда раскрытию кладезя сей бездны поспособствовала и «достоевщина», своеобразное европейское переосмысление творчества великого русского писателя, упавшего на хорошо удобренную еретическую почву.

Но для всех вышеперечисленных процессов новой нормальности так или иначе необходима сакрализация. А для нее потребуется понтифик, некогда чаемый провансальскими катарами, рожденный от инцеста, в «аскезе» (эндуре) превратившийся в гибрис и вылупившийся из него с волей к власти. Так завершается жреческое посвящение по Томасу Манну, отсылающее нас в Древний Египет к фараонам и жрецам и их «чистой крови». Так понемногу через строки романа «Избранник», за его благостными житийными аллюзиями начинает проглядываться личность неоманихейского первосвященника Европы, который благословит создание на ее месте новой реальности, названной графом Рихардом Куденхове-Калерги, основоположником Пан-Европейского движения, в своем труде «Практический идеализм» афро-евразийской расой. К слову, этот процесс уже запущен, и его могут остановить или ускорить разве что большие социально-экономические потрясения и глобальные катастрофы. Так на наших глазах осуществляется Апокалипсис западноевропейской культуры и цивилизации, и недалек тот час, когда дитя инцеста взойдет на свой всемирный престол (… или он уже там). И разве наш мир довольно стремительно не погружается во «тьму египетскую»?

На этом завершается страсть Тристана и Изольды, Ромео и Джульеты… Плоды инцеста

Когда я поставил точку в переводе эпохального произведения Дени де Ружмона «Любовь и Западный Мир», то почувствовал некую незавершенность: в книге отсутствовала глава про инцест и гомоэротизм западной культуры, начиная, пожалуй, с древнегреческой мифологии о фиванском царе Эдипе. Однако, как бывает в подобных ситуациях, другой писатель заполняет пространство текстом после оставленного автором многоточия. В случае с Дени де Ружмоном таким писателем оказался лауреат Нобелевской премии Томас Манн со своим последним романом «Избранник». Но, спросите, почему именно он? Ответ очевиден: дело в том, что падение Фауста или доктора Фаустуса (Адриана Леверкюна) является скорбным венцом обожествленной европейской культурой, а в XIX-м столетии гениальным Рихардом Вагнером, страсти Тристана и Изольды. А если говорить без общеизвестных образов и архетипических героев устного фольклора, то западная культура растворилась в холодных математических формулах музыки Арнольда Шёнберга, непревзойденной абстракции в мелодике, тонкой завесы гармонии и дисгармонии, за которой уже следует бездна и одиноко, но крепко стоящий на ее краю Федор Достоевский (Шёнберг это аллегорически выражал, что из двуполости звуков, мажора и минора, возник атональный сверхпол: сверх-андрогин, опирающийся на хроматическую гамму в результате смерти тональности). После Арнольда Шёнберга в Западном мире воцаряется пост-культура, что прекрасно предчувствовал Томас Манн в эпилоге к роману «Доктор Фаустус», если свести его высказывания к закономерному выводу; а всплеск философии Людвига Витгенштейна (1889–1951) и Мартина Хайдеггера (1889–1976), экзистенциальные атеистические метания и маоистская риторика Жана-Поля Сартра (1905–1980) еще одно свидетельство ее яркого и стремительного увядания и перехода в стадию пост-культуры. Кстати, аналитический философ Витгенштейн, выдвинувший программу построения «идеального» искусственного языка на основе математической логики, умер в один год с Шёнбергом, когда и вышел в свет роман Томаса Манна «Избранник». По духу и происхождению Витгенштейн и Шёнберг являлись наиболее близкими друг к другу творческими личностями: напомним, что Арнольд Шёнберг создавал «идеальную» музыку, воплотившуюся в его атональности и «додекафонии»; тем же самым занимался и герой романа «Доктор Фаустус» Адриан Леверкюн.

С другой стороны, музыкальный инцест, по мнению Арнольда Шёнберга, это последняя фаза тональности, «гармония на ущербе» перед ее переходом в атональность. И, конечно, главная фигура данного перехода Рихард Вагнер, к творчеству которого, исходя из представления музыковеда Олафа Шрёдера, вполне применим психоаналитический подход («Ring — Conception», Berlin 1991, № 3 S. 51–58), и отсюда «Кольцо Нибелунга» можно рассматривать в качестве «зрелища инцеста» («Inzestspektakel»), когда само