– Завтра мы опять будем это делать. Мы каждый день будем это делать, пока твоя мать не заплатит.

Его слова были тяжелее свинца. Значит, пытка не закончилась. Это всего лишь небольшой перерыв, отсрочка приговора.

Они вернутся, и все повторится сначала. Тьма обступила меня со всех сторон. Теперь я поняла, что такое настоящее отчаяние. Безнадежность. Каково это – не иметь ни крупицы веры во что-либо.

Они свяжут меня снова. Все повторится. Они продолжат истязать меня, думая, что наши семьи имеют миллионы лишних долларов. Они будут мучить меня бесконечно, потому что им все равно некуда девать свое земное время. Они просто ждут шанса попасть в рай. Они знают, как убить меня, не уничтожая физически.

Из моей груди вырвался протяжный стон, скорее звериный, чем человеческий.

Неужели это моя жизнь? Видимо, да.

Уж лучше умереть, чем жить такой жизнью.

«Мне лучше умереть», – спокойно думала я.

И более спокойной мысли давно не приходило мне в голову.

У меня была бритва, которую мне дали несколько месяцев назад, чтобы я сбривала волосы на лобке. Она поржавела от влаги, и на лезвии выступили оранжевые пятна, но была еще острой – я точно знала это, потому что по-прежнему ею пользовалась. Бумажный пакетик с бритвой хранился среди моих немногочисленных туалетных принадлежностей, которые я выстроила, как маленькую крепость, возле матраса. Я считала, что при помощи этого лезвия можно вскрыть вены на руке, стоит только хорошенько нажать.

А пока я лежала в темноте, сжимая и разжимая пальцы, и ждала, когда у меня в руках восстановится чувствительность. Я все спланировала. Надо сделать глубокий поперечный разрез и несколько раз провести лезвием справа налево. На все потребуется не более двадцати минут. Я с мстительным удовольствием представляла, как они входят и застают меня полумертвой от потери крови и не могут ничего сделать, чтобы спасти меня. Умирая, я успею увидеть ужас на их мерзких рожах, когда они поймут, что сокровище ускользнуло у них из-под носа.

Я решила подождать до восхода солнца.

В последний год я часто бывала к себе жестока. Я упрекала себя в том, что прежде вела легкомысленный образ жизни, потакала собственным желаниям. Я горько сожалела, что по глупости поехала в Сомали, стремясь удовлетворить свои пустые амбиции и считая себя неуязвимой. Мне было невыносимо жаль, что я не успела сказать маме, что прощаю ей мое несчастливое детство. Жаль, что я так долго ненавидела собственное тело, что я изводила себя голодом, чтобы оставаться стройной. Как мне хотелось иметь шанс исправиться! Но теперь я поняла, что шанса у меня нет, и смирилась с этим. Смирившись, я испытала новое чувство. Я ощутила покой. Покой, утоляющий скорбь, как отлив, что оставляет после себя серебристую полоску вдоль берега.

Разве у меня не было жизни? Была. Я повидала мир? Да. Я многого добилась. Я любила, я наслаждалась красотой. Мне улыбалась удача. Я была благодарна судьбе, что прожила такую жизнь.

Пока первые лучи не проникли сквозь щель между ставнями, я вспоминала всех, кого мне будет не хватать после смерти. Больше других мне было жаль Найджела, который оставался один в Сомали. Я мысленно попросила у него прощения, у него и у каждого, что не смогла прожить дольше. Я посылала им свою любовь через океаны и континенты и очень надеялась, что они, где бы ни находились, ощутят ее. Я даже всплакнула. Но, в общем, я была готова. Время настало.

Из коридора доносились сонные звуки – кто-то вздыхал, кто-то похрапывал. Муэдзин, наверное, уже проснулся и вылезает из постели. Вскоре ему идти предрассветной тропой в мечеть, где светится розовый неоновый огонек, и возвещать начало молитвы. Утро было для меня самым тяжелым временем суток. Пробудившись ото сна, я всякий раз заново осознавала, что кандалы мне не приснились, а и впрямь сковывают мои лодыжки. Иногда даже приходилось ощупью убеждаться, что они настоящие.

Вынув бритву, я решила, что перед первым разрезом полежу еще минутку. Когда минута закончилась, я подумала: «Все, пора».

Но не успела я пошевелиться, как почувствовала странную теплоту, которая распространилась по всему моему телу от макушки до кончиков пальцев, точно изнутри меня омыла теплая жидкость. Я совершенно расслабилась. У меня было ощущение, что я растворяюсь и сливаюсь с матрасом, становлюсь частью чего-то большего, наполняющего меня новой силой. Это было не больно, а скорее увлекательно. В сознании замелькали пронзительно яркие картины из прошлого: пляжи, горные тропы, улица, где я жила с родителями до шести лет, – ну точно в кино. Как я истосковалась по этим местам!

Вдруг что-то шевельнулось на пороге. Утреннее солнце, падавшее в окно приемной, нарисовало бледный прямоугольник света у меня на полу. И там была маленькая птичка, вроде воробья, которая скакала туда-сюда по грязному линолеуму, вертя головой, и что-то клевала. Потом птичка подняла голову, как бы рассматривая комнату, заметила меня, встрепенулась и порхнула обратно в коридор, а затем вылетела в окно.

Я забыла, когда последний раз видела птиц. И я всегда верила в мистику – в обереги, талисманы, в приметы, в тайные знаки и ангелов. И вот теперь, когда я нуждалась в этом больше всего, мне явился ангел.

Я поняла: какие бы испытания меня ни ждали, я выживу и вернусь домой. Что бы ни случилось – я выберусь отсюда. Впервые за все время я была в этом совершенно уверена.

Рамадан подошел к концу. Наши тюремщики убили козу, съели мясо и снова перевезли нас в другое место. Новый дом находился далеко от океана и Кисмайо, в пустыне ближе к Могадишо. Я так и назвала его – Пустынный Дом. Возле дома был большой песчаный двор, где в углу ржавели два трактора, окруженный, как обычно, высокой стеной. На другой стороне росли низкие корявые деревья.

Скидс и мальчики так и не пришли, чтобы связать меня. Через несколько дней ссадины от веревок на руках и лодыжках начали затягиваться. Однажды Скидс швырнул мне в комнату пакет. Внутри лежали два аккуратно свернутых новых платья из тонкого хлопка в цветочек. Это был подарок, признательность за мои страдания.

Они все ощущали свою вину передо мной. Хассам и Джамал несколько дней избегали заходить ко мне в комнату. Другие с подчеркнутым вниманием отнеслись к обновкам – просили примерить, делали комплименты, говоря, что в этих платьях я похожа на сомалийскую женщину. Признаться, ткань была слишком тонкая, чтобы носить их постоянно. Так что я предпочитала свое старое красное платье, которое не снимала уже бог знает сколько времени. Даже Абдулла сделал мне подарок – принес однажды тюбик ароматизированного крема, говоря, что купил его на собственные деньги. «Из Германии», – с гордостью сообщил он. Я открыла тюбик, понюхала и закрыла.

В те дни, когда я лежала, связанная, Ромео в доме не было. Когда я рассказала ему, что произошло, он притворился удивленным, но по выражению его лица я догадалась, что ему было обо всем известно. Наверное, он сам приказал меня связать. Шли недели, Ромео все мрачнел. Оказалось, что Аллах в конце концов передумал посылать его в Нью-Йорк для обучения в аспирантуре. Ни выкупа, ни денег на билет не было. Судьбой Ромео было оставаться в Сомали вместе с нами и мальчиками и ждать.