Ромео принялся за мое мусульманское образование. Взяв у Найджела Коран, он приходил и читал мне длинные проповеди о набожности и судьбе. Я была рада любой книге, даже Корану, и снова превратилась в усердную студентку. В присутствии Ромео мне разрешалось сидеть и разговаривать. Я чувствовала себя человеком. Кроме того, Ромео охранял меня от Абдуллы и остальных. Раз или два он показывал в Коране строки о «тех, кем владеет твоя десница», которые, по его мнению, имели прямое отношение ко мне. Ему было известно, что его подельники насилуют меня, но даже если он сам не опускался до подобной низости, то считал, что мне не стоит жаловаться на мальчиков. Такова, дескать, судьба невольницы, а моя судьба, как и у всех людей, была записана в моей душе, когда я еще находилась в чреве матери.

– Аллах решит, когда этому настанет конец, – объяснял Ромео. А пока Аллах, видимо, решил направить его на обучение в Нью-Йорк.

– Почему, – спросила я его, – ты хочешь учиться в стране неверных? – Я много раз слышала, как он высказывается о США в подобном духе.

Если Ромео и смутился, почувствовав лицемерие своей позиции, то лишь на миг.

– Аллах позволяет нам ездить в эти страны, если мы едем туда с целью принести пользу нашей исламской стране, – отвечал он своим обычным ровным тоном.

Иногда Ромео отваживался на что-то вроде кокетства.

– Как по-твоему, сомалийские мужчины красивые? – спросил он однажды. – Красивее, чем ваши мужчины?

Я не ответила. Тогда он попробовал зайти с другой стороны.

– За кого из солдат тебе хотелось бы выйти замуж? – вкрадчиво поинтересовался он.

Я ответила, что я не хочу замуж за солдата.

– Вот как? – Ромео приподнял брови. – А если бы я предложил тебе выйти за меня замуж, ты была бы счастлива?

Я отметила, что он не спрашивает согласия. Я давно догадывалась, куда он клонит, но сейчас, услышав эти слова, я вздрогнула от ужаса. Если они заставят меня заключить какой-нибудь формальный брак, то мне никогда отсюда не выбраться.

– Я не в том положении, чтобы принимать такие решения, – отвечала я, энергично тряся головой, чтобы подчеркнуть, что шансов нет никаких. – Я невольница.

– О да, – согласился Ромео, – но так решил Аллах. – Он молитвенно сложил руки. – Ты должна принять это, Амина.

Я подозревала, что для Ромео эти разговоры о замужестве были отчасти способом приятно провести время, помечтать вслух, поскольку даже он уставал от бесконечного чтения и комментирования Корана. Он признался, что ему хочется и выкуп и невесту и что он женился бы на мне сию секунду, если бы не товарищи, которые могут заподозрить, что он отбирает у них деньги. Так что сначала надо завершить «программу». А когда все закончится, я смогу жить в доме его матери в Харгейсе, пока он будет учиться в Нью-Йорке. И поскольку я белая, то мне придется безвылазно сидеть в комнате. «В большой комнате!» – уточнил Ромео, явно рассчитывая поразить меня этой блестящей перспективой. А иначе есть риск, что меня изнасилуют или похитят.

– Если бы ты стала матерью моих детей, – мечтал Ромео, – ты бы учила моих сыновей джихаду. Ты бы отправила их на джихад в Сомали или другую страну. Ты бы учила их Корану, и очень, очень хорошо.

Но его лесть была мне слабым утешением. Однажды он подошел ко мне, низко наклонился и показал хорошо известные мне строки в Коране: Ваши жены являются пашней для вас. Приходите же на вашу пашню, когда и как пожелаете. Пашня, насколько я понимала, – это поле, которое пашут.

Ромео улыбнулся:

– Ты понимаешь, что это будет значить, когда ты станешь моей женой?

– Да, – ответила я с упавшим сердцем, – но я не хочу это обсуждать.

Для обозначения секса у него служило выражение «делать приятное».

– Когда ты станешь моей женой, иншалла, мы будем все время делать приятное, – сказал мне Ромео. – Потому что я все время хочу делать приятное.

Я сидела потупившись. Он встал и вышел из комнаты.

Когда Ромео отсутствовал, мне оставалось только слушать. Я слышала, как мальчики кашляют и плюют за дверью в приемной. Как они моются и молятся. Чистят зубы веточкой акации, травят анекдоты или молчат, сообща страдая от скуки. Я слышала, как щелкают пальцы, веля Найджелу совершать очередное омовение.

Но чаще всего мне доводилось слушать их сотовые телефоны. Телефон был у каждого, а у некоторых по два. Это были дорогие последние модели, иногда с сенсорным экраном, купленные на солдатские деньги еще до нашего похищения. Поскольку в доме не было электричества, заряжали телефоны в киоске на рынке, платя за это несколько монет. Очень редко по телефону кто-то разговаривал, разве что капитан и Ромео, получавшие инструкции откуда-то из Могадишо, и изредка Джамал очень коротко и смущенно переговаривался с Хамди. Однако мальчики не выпускали телефоны из рук, бесконечно меняя рингтоны. Поскольку музыка была запрещена по закону шариата, рингтоны были не музыкальные. Щебет птиц, звонки, кваканье лягушек, детский смех – все это сводило меня с ума. Еще на телефонах у них стояли нашиды – арабские песнопения, восхваляющие величие Аллаха и добродетели Мухаммеда. Порой мальчики заходили ко мне в комнату и показывали видеоролики, скачанные с саудовских веб-сайтов. Эти ролики были сделаны нарочно для того, чтобы возбуждать злобу и ненависть, показывая мертвых палестинцев и афганцев и много мертвых детей. Взрывы в Ираке чередовались с кадрами обрушения Всемирного торгового центра в Нью-Йорке. Моджахеддины в балаклавах учились стрелять из автоматов и гранатометов на фоне зубчатых горных вершин. Внизу бежали арабские субтитры. На одном видео все время появлялся Джордж Буш, который говорил: «Этот крестовый поход, эта война с терроризмом, быстро не закончится». Словом, ислам был в опасности по всему миру. Вскоре я научилась, сидя за дверью в своей комнате, различать видеоролики по голосам имамов, читающих проповеди, пока сзади рвутся снаряды и кричат люди, и могла сказать, какое из джихадистских видео наиболее популярно в данный момент. Видеоколлекция постоянно пополнялась. «Боже, – думала я, – эти ребята по десять часов в день глядят в своих телефонах, как умирают их единоверцы».

В туалете было зарешеченное окошко, из которого видны были крыши соседних домов. Вечером где-то вдалеке зажигался неоновый зеленый огонек – я догадывалась, что это вход в мечеть, – и мелькали фары машин. Часто в поисках пищи к нам забредали голодные дикие кошки. Мальчики швыряли в них что под руку подвернется – обувь, мусор, – но кошки находили способ проникнуть даже ко мне в комнату – юркие, тощие, почти лысые существа. Прикованная к своему матрасу, я не могла встать и защититься, когда они появлялись. Они слонялись вокруг, пока я ела, и потом с шипением дрались за мою липкую от жира глубокую миску, которую я под конец ставила на пол.

Шли недели. Пролетел и мой двадцать восьмой день рождения – я точно не знала когда, потому что давно утратила счет дням. Я засыпала и просыпалась, слушая птичий гомон на крыше, – стаи перелетных птиц опускались туда, чтобы отдохнуть. Однажды голос диктора по радио зачастил: Майкл Джексон, Майкл Джексон, Майкл Джексон. Оказывается, Майкл Джексон умер, но об этом я узнала много позже. Пища, и без того скудная, почти исчезла. Утром мне давали три кубика животного жира, чашку водянистой похлебки и пару ломтиков тягучего лаваша. Чай стал редкостью. После вечерней молитвы утреннее меню повторялось, иногда с добавлением перезрелого банана. Порой было не три кубика жира, а два. В иные дни меня вообще не кормили. Мое тело приняло ужасающий вид: тазовые кости торчали, как куриные крылышки, ребра, ключицы выпирали наружу, груди не было. Голод лежал у меня в желудке, точно тяжелый камень с острыми, ранящими краями, а иногда как надутый воздушный шар, готовый взорваться. Мозг кипел, так что тянуло размозжить голову об стену, чтобы прекратилась эта боль.