Какова будет смерть Ирвина? Смерть моего кота это коготь в земле. Ирвин зуб? Саймон лобная кость? Скалящиеся черепа в машине? Ради этого Лазарю надо идти в Армию? Матери всех этих людей сейчас чахнут в занавешенных гостиных? Отцы с зароговевшими руками похороненные с лопатами на груди? Или чернильные пальцы печатника скрючившиеся вокруг четок в могиле? А их предки? Певцы арий глотающие землю? Сейчас? Пуэрториканец со своей тростниковой тросточкой где цапли общипывают могилы? Мягкий рассветный ветерок Кариба и впрямь ерошит нефтяную дрожь Камачо?[126]Глубокие французские лица Канады вечно глядят в земле? Певцы Рассветного Мехико зависают на corazón (сердце), не откроется больше высокое решетчатое окно серенада платок губы девушки?

Нет.

Да.

Я сам уже был готов найти хлебный живот что заставило бы меня на несколько месяцев позабыть о смерти – ее звали Рут Валер.

Произошло так: мы приехали на Манхэттен дубарным ноябрьским утром, Норман откланялся и вот мы остались на тротуаре, вчетвером, кашляя как туберкулезники от недосыпа и в результате слишком активного сопутствующего курения. По сути же я был уверен что у меня ТБ. К тому же я был худее чем когда бы то ни было в жизни, около 155 фунтов (по сравнению с нынешними 195), щеки ввалились а глаза по-настоящему запали в пещеры глазниц. Как же было холодно в Нью-Йорке. Мне вдруг пришло в голову что возможно мы все тут так и умрем, без денег, кашляя, на тротуаре с сумками, глядя по всем четырем сторонам обычного старого кислого Манхэттена спешащего на работу ради вечерних утех с пиццей.

«Старые Манхэтты» – «закрученные вспыхивающими приливами» – «низкие ВИИП или ВИИМ гудков сухогрузов в Канале или в доке. Пустоглазые кашляющие уборщицы в кондитерских вспоминающие былую славу… где-то»… Как бы то ни было:

– Ирвин, какого дьявола будем теперь делать?

– Не переживай, позвоним в дверь к Филлипу Воэну всего в двух кварталах отсюда на Четырнадцатой, – Филлипа Воэна нет дома, – Можно было б стать лагерем у него на ковре с французскими переводами от стенки до стенки пока бы не нашли себе комнат. Давайте попробуем еще двух девчонок которых я тут знаю.

Звучит неплохо но я ожидал увидеть пару подозрительных рыжеватых лесбух которым все по фиг и в сердцах у которых для нас только песок – Но когда мы стоим там и орем в симпатичные диккенсовские окна Челси (изо ртов у нас выдувается пар в ледяном солнечном свете) они высовывают две свои хорошенькие черноволосые головки и видят внизу четверых бродяг окруженных разором своего неизбежного провонявшего потом багажа.

– Кто там?

– Ирвин Гарден!

– Привет Ирвин!

– Мы только что вернулись из Мексики где женщинам точно так же поют серенады с улицы.

– Ну так спойте что-нибудь, чего стоять просто так и кашлять.

– Нам бы хотелось подняться позвонить кое-куда и передохнуть минутку.

– О’кей

Да уж минутка…

Мы пропыхтели наверх четыре пролета и вошли в квартиру где был скрипучий деревянный пол и камин. Первая девушка, Рут Эриксон, встала встретить нас, я внезапно вспомнил ее: – старая подружка Жюльена еще до женитьбы, про которую он говорил что ил Миссури течет сквозь ее волосы, в том смысле что он любил и ее и Миссури (его родной штат) и любил брюнеток. У нее были черные глаза, белая кожа, черные волосы и большие груди: что за куколка! Мне кажется она стала выше с той ночи когда я надрался с нею и Жюльеном и ее соседкой по комнате. Но вот из другой спальни выходит Рут Валер до сих пор в пижаме, каштановые блестящие волосы, темные глаза, слегка надув губки и кто вы такие и зачем? И сложена. Или как говорил Эдгар Кейси, сложена́.

Ну да ладно но стоит ей броситься в кресло да так что видно самый низ ее пижамы я схожу с ума. К тому же в лице у нее нечто чего я никогда раньше не видел: – странное мальчишечье озорное или избалованное проказливое личико но с розовыми женскими губами и мягкими скулами в прекраснейшем наряде утра.

– Рут Валер? – говорю я когда нас знакомят, – Рут что навалила ворох пшеницы?[127]

– Она самая, – отвечает та (или мне кажется что отвечает, не помню). А тем временем Эриксон спустилась вниз за воскресными газетами а Ирвин моется в ванной, поэтому мы все читаем газету но я не могу отвлечься от мыслей о сладких бедрах Валер в этой пижаме прямо передо мной.

Эриксон на самом деле девушка неимоверного значения у нас на Манхэттене которая теперь влияет на целую кучу всего своими телефонными звонками и снами и заговорами за пивом о том, как свести кого-нибудь с кем-нибудь, и обвиняет во всем мужчин. Потому что (возлагая вину на мужчин) она безупречно чувствительная открытая барышня хоть я сразу и подозреваю ее в злых умыслах. Что же касается Валер, у нее тоже дурной глаз, но это лишь потому что ее избаловал дед-самоучка, который присылает ей на Рождество что-нибудь типа Телевизионных приемников прямо на квартиру а на нее это не производит ровным счетом никакого впечатления – Только позже я выяснил что она к тому же ходила по Гринич-Виллидж в сапогах и с хлыстом. Но я не могу видеть что причина-то врожденная.

Мы все вчетвером пытаемся ее склеить, четверо кашляющих уродов-бродяг у них на крыльце, но я вижу что выигрываю только лишь глядя ей прямо в глаза своим голодным нарочито «сексуальным» взглядом хо-чу-тебя который однако так же подлинен как мои штаны или ваши, мужчина вы или женщина – Я хочу ее – Я не в себе от усталости и розовых слюней – Эриксон приносит мне милое пиво – Я буду любить Валер или умру – Она это знает – Однако начинает петь все мелодии из «Моей прекрасной леди» изумительно, имитируя Джули Эндрюс[128]в совершенстве, выговор кокни и все остальное – Я теперь понимаю что эта крошка-кокни в моей предыдущей жизни была мальчишкой Сутенерчиком и Воришкой в Лондоне – Она вернулась ко мне.

Постепенно как обычно и бывает, мы парни все вчетвером проникаем в ванную и принимаем душ и должным образом как-то чистимся, включая даже бритье – Нам всем предстоит теперь веселая ночка надо найти в Деревне какого-то старого друга Саймона, вместе со счастливыми Рутами, походить по холодным милым нью-йоркским ветрам влюбленными – Ох господи.