Дети, завидев его, бросились по деревне с криками: «Большуа идет к камню! Большуа идет к камню!»

Когда итальянец дошел до двора Рабиновича, его ожидала там внушительная толпа зрителей.

Не медля ни секунды, Большуа подошел к камню.

— А-ну погоди минутку, я сбегаю позову моего Моше, уж он-то тебя поднимет!

Все оторопели. Казалось, даже камень, наполовину зарытый в землю, задрожал. Большуа изумился не меньше присутствующих, поскольку не знал, откуда появились в нем эти слова и этот голос.

Он вытер свои ладони о брюки незабываемым движением покойной, затем присел и обхватил камень, с силой выдохнув воздух, точь-в-точь как это делал Рабинович… поднял и обнял, как ребенка, прижав к груди.

Так, с камнем на руках, Большуа совершил триумфальное шествие по главной улице деревни, сопровождаемый восхищенными зрителями.

— Не иди за ними, Зейде! Возвращайся домой сейчас же! — крикнула мне мама из окна хлева.

Я не пошел за ними, но и домой не вернулся, так как мое внимание было привлечено парой воронов, приземлившихся у края глубокой вмятины в земле — на том самом месте, где покоился камень. Я подошел поближе. Испуганные земляные черви торопливо зарывались во влажную землю.

Пузатые, янтарно-желтые муравьи сновали в поисках убежища. Вороны принялись выклевывать из почвы свою добычу, как вдруг один из черных клювов, наткнувшись на что-то твердое, скрытое в земле, издал деревянный стук. Я пригнулся и разгреб землю руками. Показались ровные грани какого-то прямоугольника.

Еще не догадываясь о сути своей находки, я внезапно почувствовал, как сердце мое сильно забилось. Повозившись еще немного, я извлек на свет божий деревянную шкатулку.

Большуа донес камень до самого центра деревни, обогнул большие фикусы, росшие напротив деревенского клуба, и вернулся той же дорогой, которой пришел. С натужным кряком он опустил валун на прежнее место и направился прямехонько к дому Шейнфельда.

Не проронив ни слова в ответ на восторженные возгласы провожатых, он влетел в дверь и с порога выкрикнул:

— Это был знак, Яаков! Время пришло!

Итальянец растопил печку, согрел воды, вымылся, поел и уснул, как убитый.

Проснувшись под вечер, он надел свой старый лагерный комбинезон, разобрал палатку и сунул под мышку белую картонную коробку со свадебным платьем внутри.

— Прощай, Яаков, — сказал работник.

— Прощай, Сальваторе, — сказал Яаков.

Затем Сальваторе направился во двор Рабиновича, постучался в дверь хлева и протянул коробку Юдит, открывшей ему.

— Questo per te, — произнес он. — Это для тебя. Юдит.

Он ждал не ответа, а движения рук. И когда те, против ее желания, протянулись к нему, итальянец вложил в них коробку, повернулся и зашагал к деревенскому правлению.

Там он прикрепил к доске объявлений большой желтый лист бумаги, гласивший:

«В день 14 месяца Шват, 5710 года, в среду, 1 февраля 1950 года, в 4 часа после обеда, Юдит Рабиновича и избранник ее сердца Яаков Шейнфельд вступят в брачный союз. Приглашаются все».

Затем Сальваторе вышел из деревни в направлении главного шоссе и никогда более не появлялся в наших краях.

— Тогда я уже умел танцевать и готовить, платье было сшито, итальянец поднял камень и впервые назвал меня Яаковом, будто повышая в звании — из Шейнфельда в Яакова, из простого солдата в большого генерала любви. Вся деревня собралась вокруг доски объявлений. Слова были настолько простые и красивые: «брачный союз»… «избранник сердца»… Даже дата: и обычная, и еврейская, даже год, день недели и час — все было ясно до конца, чтобы ни судьба, ни случай не смогли вмешаться. А через несколько дней я поехал на автобусе в Хайфу, прихватив с собой упитанную курочку для ребе, сообщить ему дату свадьбы и трижды напомнить ему, чтобы не забыл прийти; ты знаешь, как у них, — денег за мицву им брать нельзя, но жирненькую курочку — это сколько угодно… Ты меня, Зейде, все расспрашиваешь: откуда я умею так готовить, шить и танцевать? Теперь ты знаешь. И неважно, что Глоберман говорит, — мировая война случилась именно для этого. Для того, чтобы англичане поймали Сальваторе в пустыне, взяли в плен, привезли в лагерь, чтоб он убежал оттуда, пришел ко мне и научил меня всем этим вещам. Ведь если не для этого была война, то для чего же? Я спрашиваю тебя: для чего? Разве моя любовь не заслуживает большой войны?.. О чем это я? Хм-м-м… Вначале я думал, что Сальваторе будет обучать меня итальянской кухне, всем этим локшен[138]с помидорами и сыром. Однако он сказал, что на еврейской свадьбе еда должна быть именно еврейской, и пошел к Ализе Папиш — посмотреть, ним она готовит, и тут же стал готовить, будто родился на Украине, а потом и меня научил. Итак, я пригонивил селедку трех сортов: в сметане, с зелеными яблоками — для аппетита; с луком, маслом и лимоном — для души, а третий — с уксусом, перцем и лавровым листом, чтобы утолить тоску по дому. Еще было много хлеба и масла и, конечно же, шнапса. А в курином бульоне с креплах,[139]который я сварил, плавали золотые монетки жира, будто улыбались тебе. Укроп я накрошил так мелко, что все вздыхали над своими тарелками, потому что каждый видел в этом супе отражение своей мамы. Тесто для креплах я тоже сам приготовил, потому что тут внешний вид гораздо важнее того, что внутри. А еще я приготовил котлеты из куриной грудинки, которые в Киеве только богатые гои ели, и настоящий украинский борщ, с капустой, свеклой и говядиной. Мой заботливый итальянец даже записал мне «не забыть положить по зубочку чеснока рядом с каждой тарелкой», чтоб натирать им хлебную корку. И салат из тертой редьки с жареным, чуть подгоревшим луком, и хрен — не красный, боже упаси, а белый — такой острый, что слезы текли не из глаз, а из носа. А по стаканам я разлил холодный свекольник и положил сверху по ложке сметаны, вышло очень красиво, будто кровь на снегу. Гранатовый сок итальянец еще до зимы заготовил, потому что я рассказал ему, как она любила гранаты. Варенья я приготовил целых три сорта: клубничное, малиновое, а третье — из тех черных диких слив, очень кислых, что растут по дороге к вади. И все это было подано и одолженных у Глобермана красивых посудинах этих немцев, чтоб они сгорели.[140]Что я скажу тебе, Зейде? Мне это влетело в копеечку. Пришлось продать немало бедных птичек, к тому же во многом мне помог Глоберман, потому что, несмотря на все эти банкноты, мясо и насмешки, Сойхер все-таки очень добрый человек. Он был гораздо лучше нас всех, этот убийца, а многие продукты он мне просто подарил. Глоберман после войны загребал большие деньги. Он умел проделывать разные фокусы со свидетельствами о кошерности, а инспектора Дова Йосефа[141]знали об этом, однако поймать его с поличным так и не смогли. Еды я приготовил человек на сто, но гости съехались со всей долины. Сто человек уселись за стол, а остальные стояли, смотрели и принюхивались, однако никто не жаловался, потому что собрались они не столько ради угощения, сколько из-за собственного любопытства. Когда любовь сочетается с серьезностью, Зейде, ничто не может встать у них на пути. Был чудесный солнечный зимний день, однако для меня это не было сюрпризом, так как я знал: в день свадьбы, приготовленной по всем правилам, погода просто обязана быть хорошей. Я сбегал к плотнику и раздобыл у него досок, сколотил их и поставил на козлы, затем расстелил белые скатерти, и все это сам, представляешь? Потом я искупался, надел синие брюки с белой сорочкой, как подобает избраннику сердца, встал у калитки и говорил всем прибывшим: «Заходите, заходите, друзья! У нас сегодня свадьба! Молодцы, что пришли, друзья, заходите!» Гости расселись с серьезными лицами, а запахи, поднимавшиеся от столов, напоминали людям о родном доме. В Библии написано: «пища духовная». Так я тебе скажу, что нет для еврея духовной пищи лучше, чем та, что утолит тоску по дому. Есть пища для тела, например, мясо с картошкой, а есть — для души, такая, как рюмка вина и кусочек селедки… Затем приехал раввин из Хайфы, с шестами и хулой. Он подошел к столу, а Папиш-Деревенский, который релегиозных на нюх не выносит, и говорит: «Ребеню, у нас здесь не так уж и кошерно, это все больше для язычников» — и подмигнул мне обоими глазами. Все дело в том, что он не умеет подмигивать одним глазом — они у него оба закрываются. А я услышал и испугался, потому что подумал, будто он каким-то образом узнал про итальянца и про лагерь. Но раввин оказался тоже не промах, он посмотрел на Папиша и сказал ему: «Реб ид, я разве спрашивал вас, кошерный ли здесь стол?» А тот говорит: «Нет, не спрашивал». Тогда раввин заявил: «Так если вас не спрашивали, зачем вы отвечаете?» После этих слов он сел за стол и кушал так, будто назавтра его ожидают Йом Кипур[142]и Девятое Ава[143]одновременно. Ребе ел руками, причмокивал губами и вытирал кусочком хлеба тарелку, потому что про раввинов можно сказать всякое, но только не то, что они глупы. Потом он принялся надоедать с вопросами: где же невеста, и кто она такая, и почему не приходит… А я сказал: «Не волнуйтесь, ребе, все уже приготовлено, и теперь осталось надеяться, что она посчитает нас достойными и придет». Раввин посмотрел на меня и говорит: «Реб ид! (Он ввертывал «реб ид» при любом удобном случае), это всего-навсего невеста, а не Мессия». А я на это говорю: «Для меня эта невеста и есть Мессия». Таких слов он уже не мог вынести — вскочил из-за стола и сердито заявляет: «Мессии я пока что здесь не вижу, зато осла уже разглядел!» А ведь этой шутке не меньше трех тысяч лет! Ребе собрался было уходить, да четверо парней помоложе подхватили его под руки и усадили обратно на стул, так что пришлось ему ждать невесту вместе со всеми. Мы ждали и ждали, но что-то произошло, и Юдит не пришла. Только ты вдруг появился, Зейде, — маленький мальчик со свадебным платьем в белой коробке, которую ты держал в руках, вот так… Ты помнишь это, Зейде? Как можно такое забыть? Когда ты показался, все гости умолкли и уставились на тебя. А ты направился прямо ко мне, и в тишине можно было услышать, как бьются наши сердца — твое и мое. Ты всучил мне коробку с платьем и пустился наутек, не оглядываясь назад. Я кричал тебе вслед: «Зейде! Зейде! Что случилось?!» Я орал, как сумасшедший, не стесняясь гостей, но ты так и не обернулся. Ты разве не слышал, как я кричал тебе? Ты не помнишь? Как можно забыть такое?! Ты убежал, а я открыл коробку и вытащил из нее свадебное платье. Оно было таким белым и пустым без Юдит внутри! Все ахнули. Люди всегда изумляются, когда видят свадебное платье, и для них уже неважно, есть внутри его невеста или нет. Тогда эти четверо парней буквально подтащили ко мне раввина, взяли в руки четыре шеста, а я, с платьем в руках, стал под хупу и сказал: «А вот и невеста. Можете начинать». И слезы покатились из моих глаз — точно так же, как сейчас. Как я погляжу, Зейде, у тебя тоже, хоть я и не понимаю, почему ты должен плакать. С тобой ведь ничего плохого не случилось. Для тебя так даже лучше… А раввин посмотрел на меня и сказал: «Реб ид! Я не позволю вам смеяться над собой и над еврейскими обычаями!» Он вновь попытался улизнуть. И снова четыре крепких парня подхватили его под руки. Тогда, должно быть, он понял, что еврейскому Богу угодна эта свадьба, и как миленький отпел все положенные молитвы. Я надел кольцо на пустое место — то, где должен был находиться ее палец, и без запинки произнес: «Ты посвящаешься мне через это кольцо по праву Моисееву и Израилеву!»[144]Несмотря на то что Юдит там не было, все знали, о ком я говорю, а она, хоть и не пришла, стала мне женой. Все в деревне были этому свидетелями. Ты была там со мной, Юдит, ты — моя.