В самом деле, какая разница, если бы целью своего поведения он не ставил сближение с церковью, которую покинул ранее. Можно представить себе, как улучшилось бы его положение, если бы Талейран на склоне жизни снова надел римский пурпур или по крайней мере поправил в глазах света то, что было самым большим скандалом его жизни[79]. Но в том положении, в которое он себя поставил, сколько мер приходилось ему принимать, чтобы по возможности не быть смешным, что всегда угрожало ему! Конечно, он умел лучше других выйти из неловкого положения. Глубокое молчание относительно своих тайных огорчений, полная внешняя индифферентность по отношению к тому вздору, который говорила его подруга, известное высокомерие по отношению к тем, кто попытался бы посмеяться над ним или над ней, необыкновенная вежливость, большое влияние, громадное политическое значение, огромное состояние, терпение, с которым он переносил всякое оскорбление, умение отомстить за него, – вот что он мог противопоставить всеобщему порицанию, которое вызвал, но которое не смело проявляться. И несмотря на громадные ошибки, сделанные им, общественное презрение никогда не посмело его коснуться. Но не нужно думать, что он не был наказан внутренне за свое неблагоразумное поведение: лишенный семейного счастья, до известной степени порвавший со своей семьей, он должен был отдаться совершенно искусственной жизни, которая мешала ему до самого конца.

Общественные дела служили ему и занимали его; оставшееся свободное время он посвящал игре в карты. Всегда окруженный многочисленным двором, отдавая утро делам, вечер театру, а ночь картам, он никогда не подвергал себя ни скуке остаться с глазу на глаз с женой, ни опасности одиночества, которое могло бы навести на слишком серьезные размышления. Всегда стараясь быть занятым, он возвращался, чтобы отдаться сну, только тогда, когда был уверен, что сможет уснуть благодаря крайней усталости.

Притом император своим отношением к госпоже Талейран не вознаграждал его за те обязательства, которых от него потребовал. Бонапарт всегда обращался с ней холодно, часто даже невежливо и только с известными затруднениями признавал те знаки отличия, которые были присущи ее положению; он не скрывал, что она ему не нравилась, даже когда Талейран еще пользовался полным его доверием. Талейран все переносил молча, у него так и не вырвалось ни малейшей жалобы. Он устроил так, чтобы жена мало показывалась при дворе; она принимала иностранцев, а в известные дни – лиц, принадлежавших к правительству; она не делала визитов, и от нее их не требовали, – поскольку с ней не считались. Было ясно, что можно только здороваться или прощаться с ней, входя или выходя из ее салона, и Талейран не требовал большего. Я осмелюсь сказать в заключение, что он, казалось, все переносил с необыкновенным мужеством и примирением, – «Tu l’as voulu»[80].

В этих мемуарах мне придется еще говорить о Талейране, когда я буду рассказывать о нашем сближении с ним[81].

Я не знала госпожу Гранд во времена расцвета ее молодости и красоты, но слышала, что она была одной из самых очаровательных женщин своей эпохи. Ее высокая фигура отличалась гибкостью и грациозностью, столь свойственной женщинам ее родины. У нее был ослепительный цвет лица; голубые блестящие глаза; нос, несколько коротковатый, вздернутый, по странной случайности придавал ей некоторое сходство с Талейраном. Ее волосы, особенного, белокурого, цвета, были так прекрасны, что это сделалось почти пословицей. Мне кажется, что ей должно было быть по крайней мере тридцать шесть лет, когда она вышла замуж за Талейрана. Ее талия начала терять свое изящество, она стала полнеть, и это усилилось с течением времени; испортились тонкость ее черт и прекрасный цвет лица. Голос у нее был неприятный, манеры сухи, она от природы была недоброжелательна по отношению ко всем и, в сущности, безгранично глупа, из-за чего никогда ничего не могла сказать кстати. Близкие друзья Талейрана всегда были предметом ее особенной ненависти и сами ненавидели ее от всего сердца. Возвышение принесло ей мало счастья, но ее страдания никогда не вызывали ничьего сочувствия.

В то время как император делал смотр всем своим войскам, госпожа Мюрат посетила его в Булони, и он потребовал, чтобы госпожа Луи Бонапарт, которая сопровождала своего мужа на воды в Сен-Аманд, также приехала к нему и привезла сына. Часто затем Бонапарт обходил ряды своих солдат с этим ребенком на руках. Армия в то время была удивительно хороша – подчиненная самой точной дисциплине, воодушевленная, хорошо снабженная и жаждущая войны. Ее желание вскоре было исполнено. Несмотря на донесения газет, нас почти всегда останавливали, когда мы старались на море защитить наши колонии; высадка с каждым днем казалась все более и более опасной; надо было поразить Европу какой-нибудь менее сомнительной новостью.

«Мы не те французы, – говорилось в статьях «Монитора», обращенных к англичанам, – которых так долго продавали и предавали их вероломные министры, жадные фаворитки и ленивые короли. Вы идете навстречу неизбежной судьбе».

Мы дали морское сражение при мысе Финистер, сражение, в котором обе нации, англичане и французы, одержали победу, или, вернее, наша национальная храбрость оказала достойное противодействие искусству неприятеля; но это сражение не имело никаких других результатов, кроме того, что наш флот возвратился в порт.

Вскоре после этого выяснилось, что австрийские войска мобилизованы и против нас заключен союз между двумя императорами, австрийским и русским. Английские газеты с торжеством объявляли о континентальной войне.

В этом году день рождения Бонапарта праздновался по всей Франции с большой пышностью. Император возвратился из Булони 3 сентября, и в это время Сенат издал декрет, по которому с 1 января 1806 года должны были вернуться к григорианскому календарю.