Тут оратор остановился, снова глядя вокруг, чтобы узнать, возбудила ли его легенда сочувствие слушателей. Всюду он встречал глаза, жадно впивавшиеся в его глаза, высоко поднятые головы, раздувавшиеся ноздри.

— Если Великий Дух дал разные языки своим краснокожим, — продолжал он тихим, печальным голосом, — то для того, чтобы все животные могли понимать их. Некоторых он поместил среди снегов вместе с их двоюродным братом — медведем. Других он поместил вблизи заходящего солнца по дороге к счастливым полям охоты, иных — на землях вокруг пресных вод, но самым великим, самым любимым он дал пески Соленого Озера. Знают ли мои братья имя этого счастливого народа?

— Это были ленапы! — поспешно крикнуло голосов двадцать.

— Это были ленни-ленапы, — сказал Магуа, склоняя голову с притворным благоговением перед их былым величием. — Это были племена ленапов! Солнце вставало из соленой воды и садилось в пресную воду, никогда не скрываясь с их глаз. Но к чему мне, гурону лесов, рассказывать мудрому народу его предания! Зачем напоминать ему о вынесенных им оскорблениях, о его былом величии, о подвигах, славе, счастье, о его потерях, поражениях, несчастьях! Разве между этим народом нет того, кто видел все это и знает, что это правда?.. Я кончил. Мой язык молчит, потому что свинец давит мне сердце. Я слушаю.

Когда голос оратора умолк, лица и глаза повернулись в сторону старца Таменунда. С той минуты, как он сел на свое место, и до этого мгновения патриарх не открывал рта. Согбенный от слабости и, по-видимому, не сознавая, где находится, он безмолвно сидел во время всей этой суеты. Однако при звуках приятного, размеренного голоса гурона он обнаружил некоторые признаки сознания и поднял раза два голову, как будто прислушиваясь к его словам. Но когда хитрый Магуа назвал имя его народа, старик взглянул на толпу пустым, ничего не выражающим взглядом, словно призрак. Он сделал усилие, чтобы подняться, и, поддерживаемый стоявшими около него вождями, встал на ноги в величественной позе, несмотря на то что шатался от слабости.

— Кто вспоминает о детях ленапов? — сказал он глубоким гортанным голосом, прозвучавшим со страшной силой благодаря гробовой тишине, царившей в толпе. — Кто говорит о том, что прошло? Разве из яйца не выходит червь, из червя — муха, чтобы погибнуть? Зачем говорить делаварам о хорошем прошлом? Лучше возблагодарить Маниту за то, что осталось.

— Это говорит вейандот, — сказал Магуа, подходя ближе к тому месту, на котором стояли старики, — друг Таменунда.

— «Друг»! — повторил мудрец, мрачно нахмурившись; в глазах его появился суровый блеск, делавший их когда-то такими страшными. — Разве минг управляет землей? Что привело сюда гурона?

— Жажда справедливости. Его пленники здесь, у его братьев, и он пришел за тем, что принадлежит ему.

Старец обернулся к одному из поддерживавших его вождей и выслушал его краткое объяснение. Потом он взглянул на просителя, несколько времени рассматривал его с глубоким вниманием и наконец проговорил тихо и как бы нехотя:

— Правосудие — закон великого Маниту. Дети мои, накормите чужеземца… А потом, гурон, возьми свое и уходи.

Высказав это торжественное решение, патриарх сел и снова закрыл глаза, словно больше радуясь видениям своего богатого прошлого, чем событиям и людям реального мира. Не нашлось ни одного делавара, достаточно смелого, для того чтобы возроптать против этого приговора. Едва Таменунд произнес свое решение, четверо или пятеро молодых воинов стали позади Хейворда и разведчика и ловко и быстро опутали им руки ремнями. Магуа обвел присутствующих торжествующим взглядом. Видя, что его пленники-мужчины не в состоянии противиться ему, он перевел свои глаза на ту, которой дорожил больше всех. Кора встретила его взгляд таким спокойным, твердым взглядом, что решимость его поколебалась. Припомнив свою прежнюю уловку, он взял Алису из рук воина, на которого она опиралась, и, сделав знак Хейворду, чтобы он следовал за ним, двинулся в толпу, расступившуюся перед ним. Но Кора, вместо того чтобы повиноваться ему, как он ожидал, бросилась к ногам патриарха и громко воскликнула:

— Справедливый, почтенный делавар, мы взываем к твоему милосердию, полагаясь на твою мудрость и могущество! Останься глухим к словам этого коварного, безжалостного чудовища! Он отравляет твой слух ложью, чтобы насытить свою жажду крови. Ты, который жил долго и видел много зла, должен знать, как смягчить бедствия несчастных!

Глаза старика тяжело раскрылись, и он снова взглянул на толпу. Когда голос просительницы достиг его ушей, он медленно перевел глаза в ее сторону и наконец остановил их на девушке. Кора стояла на коленях; прижав руки к груди, она оставалась в этом положении и с благоговением смотрела на поблекшие, но все еще величественные черты патриарха. Лицо Таменунда постепенно изменялось, выражение восхищения показалось на нем, и черты его озарились умом, который за сто лет перед тем умел заражать своим юношеским пылом многочисленные племена делаваров. Он встал без поддержки, по-видимому без усилия, и спросил голосом, поразившим своею твердостью слушателей:

— Кто ты?

— Женщина из ненавистного тебе племени ингизов, но женщина, которая никогда не делала зла тебе и не могла бы, если б и захотела, сделать зло твоему народу. Она просит твоей помощи.

— Скажите мне, дети мои, — продолжал патриарх хриплым голосом, обращаясь к окружающим, но не отрывая глаз от коленопреклоненной Коры, — где стоят теперь лагерем делавары?

— В горах ирокезов, за прозрачными источниками Хорикэна.

— Много раз приходило и уходило знойное лето, с тех пор как я пил воду моей родной реки, — продолжал мудрец. — Белые жители Хорикэна — самые справедливые из белых людей, но они ощущали жажду и взяли себе реку. Неужели они хотят преследовать нас и здесь, в нашем лагере?

— Мы никого не преследуем, ничего не домогаемся, — ответила Кора. — Мы приведены к вам как пленники и просим только позволения отправиться мирно к нашим родным. Разве ты не Таменунд, отец, судья, я бы сказала — пророк этого народа?

— Я Таменунд, удрученный годами.

— Семь лет назад один из твоих воинов попал в руки белого вождя на границе этих владений. Он утверждал свою принадлежность к роду доброго и справедливого Таменунда. «Ступай, — сказал белый вождь, — ты свободен, потому что происходишь из рода Таменунда». Помнишь ли ты имя этого английского воина?

— Помню, когда я был веселым мальчиком, — сказал патриарх с обычной для глубокой старости ясностью воспоминаний, — я стоял на песках морского берега и видел большую лодку с крыльями белее, чем у лебедя, и шире, чем у орла, она шла от восходящего солнца.

— Нет-нет, я говорю не о таком отдаленном времени, а о милости, оказанной недавно одним из моих родственников воину из твоего рода.

— Может быть, это было тогда, когда ингизы и голландцы сражались из-за охотничьих полей делаваров? Тогда Таменунд был вождем и в первый раз оставил лук для молнии бледнолицых…

— Нет, не тогда, — прервала его Кора, — гораздо позже. Я говорю о том, что случилось совсем недавно, можно сказать — вчера. Нет, ты не мог этого забыть!