худые и согбенные, загадочным, звездным светом мерцали лампадки, и только вверху, под сводом купола, в узкие окошки врывались солнечные лучи, причудливо преломлялись и обрушивались вниз, разбрызгивая золото с иконостаса. Несколько бедно одетых людей молились в центре. Всеволод Петрович стал в тени колонны, завороженный творившимся в храме таинством.

Вдруг на затылке своем почувствовал упорный, настойчивый взгляд и обернулся: Спаситель в серебряном окладе смотрел на него из угла скорбными глазами, и скорбь в них составилась из скорбей всех людей, населявших Землю; и замечательно, что дальше за глазами опять открывалось пространство, полное космического света и мерцающих звезд. Хотел профессор подойти поближе, посмотреть, что же это, как же удалось иконописцу, но тут кто-то тронул его за локоть несмелым прикосновением. Стояла рядом простоволосая женщина с изможденным лицом.

— Здравствуйте, доктор, — зашептала она, — вы меня не помните? Мой сын лежит у вас... Вы извините, что я так вот... в храме. Я шла за вами из самого города, от центра, и не решалась все подойти, а теперь нет больше сил терпеть.

— Да-да, я слушаю, — тоже прошептал Всеволод Петрович, а сам косил глазами на Спасителя в углу, не в силах был от него оторваться.

— Моему сыну должны сделать операцию, но я никому им не верю. Мы с сыном хотим, чтобы только вы.

— Я? Но почему же, в клинике много прекрасных врачей...

— Нет-нет, только вы!

— А вы знаете, что со мной произошло? Знаете, что я не оперировал уже несколько месяцев? Посмотрите, у меня дрожат руки, как же я могу оперировать!

— Знаю, я все знаю! Но только вы или никто! — глаза ее наполнились слезами, она всхлипнула и всхлип свой испуганно заглушила скомканным в кулаке платком.

На них укоризненно стали оборачиваться молящиеся.

— Пойдемте отсюда, — сказал Всеволод Петрович, и они вышли из храма, и профессор зажмурился после полумрака; и вдруг небо представилось ему серебряным окладом, и в центре темнел лик Спасителя с космическими глазами. — Хорошо, возможно, я буду сегодня в клинике... вернее, я точно буду сегодня в клинике и посмотрю вашего сына. Как его зовут?

Женщина быстро и жадно, словно боясь, что он передумает, выхватила из сумочки блокнот и карандаш, вырвала страницу и записала.

— Вот.

— Хорошо, хорошо.

— Спасибо вам! — женщина уткнулась в платок и, уже не сдерживаясь, залилась слезами.

— Все будет в порядке! — Всеволод Петрович быстро зашагал прочь.

«Женские слезы, особенно материнские — это невыносимо!» — подумал он и, выйдя из ворот кладбища, решительно свернул на дорогу, ведущую к Кардиохирургическому центру. «А ну их всех к чертовой матери! Всех этих там... из Системы!»

Он шел по дорожке и полнился решимостью и восторгом оттого, что все стало ясно и определенно. Небесный оклад раскинулся теперь во всю ширь над рекой, и взгляд Спасителя упорно следовал за ним. В сущности, сказал ему профессор, религия, будь она христианская, иудейская, магометанская или буддийская, есть осознание человеком себя частицей Вселенского разума, Универсума или, если желаете, Святого Духа. И лишь тогда человечество успокоится, когда наука и религия сольются в едином процессе познания, и не отсутствие Бога начнет доказывать наука, а наоборот, его всеприсутствие. Но пока что для этого у нее не хватает многих звеньев знания.

Вот и излучина реки — его любимое место, и, как всегда, ему здесь захотелось взмахнуть руками и полететь. Он постоял, полюбовался. «Бог мой! Разве красота земная и небесная не есть проявление Высшего, Вселенского разума?» Тут что-то заскреблось у него сбоку, зашуршало, зашелестело. Он посмотрел — из бокового кармана пиджака как-то уж очень нахально высовывалась какая-то бумажка, как будто бы даже она сама карабкалась из кармана на свет божий, чтобы показаться ему на глаза. Всеволод Петрович взял ее и развернул.

Это была в точности такая же повестка, какая пришла вчера по почте с предписанием явиться в прокуратуру к следователю Блохину. И в этой повестке тоже предлагалось гражданину Чижу, Всеволоду Петровичу, явиться в прокуратуру к следователю, однако фамилия следователя не указывалась, было там пустое место. И не указывались число и время, но в правом верхнем углу стояла пометка: «с открытой датой». Дескать, ждите, дата будет указана особо. Как в авиационном билете.

Что за черт! Откуда? Следовательские штучки? Может быть, подсунул в прокуратуре следователь? Да нет, никак невозможно: в кабинете тот не выходил из-за стола, а на разделявшем их расстоянии никак бы не смог он подсунуть незаметно. Чудеса! А впрочем, к черту, к черту, к черту их с ихними повестками! Всеволод Петрович разорвал повестку на мелкие клочки, пустил по ветру порхать над рекой и чуть ли не рысцой поспешил к белевшим корпусам клиники.

Однако на следующий день в том же кармане пиджака опять обнаружилась повестка с пометкой в правом верхнем углу: «с открытой датой».

Пробежали дни, и наступило время лету сворачивать свои земные дела — обдуло ветрами листву с деревьев, пожухли травы, улетели на юг птицы и, наконец, подоспел момент, когда произошло в природе совмещение: день осенний стал похож на тот весенний день, с которого и началось это повествование. Клубились в небе тучи и бродил по улицам дождичек — мелкий, какой-то ободранный, канючил, словно просил милостыню.

В такой день Егор Афанасьевич Федякин вошел в свой кабинет с тихой, радостной улыбкой на устах, с большим красным бантом на груди и первым делом бросил торжествующий взгляд на портрет Генерального. И пока снимал плащ и шляпу, пока причесывался, все посматривал на него этим вот взглядом. И в кресло когда сел, обернулся.

— Вот, уважаемый, дела-то какие, — показал головой и развел над столом руками соболезнующе. — С митинга вот пришел... С нашего, коммунистического митинга! Пятьдесят тысяч собралось — это тебе не хухры-мухры, понимаешь! Нет, не так просто свернуть наш народ с пути, сколько бы ни дурили ему голову байками о вездесущих якобы бюрократах, аппаратчиках, сталинистах... Не пройдет! Не дадим демонтировать социализм. Коммунисты спросят, и придется ответить, уважаемый.

Тут что-то громко треснуло — гром, подумал он, однако удивиться, откуда бы взяться грому из таких гнилых туч, при таком ничтожном дождичке, он не успел: портрет Генерального вдруг сорвался со стены и обрушился ему на голову. Разбилось стекло