– А вы знаете, куда она уехала?

Женщина захлопнула дверь.

Кто это такая? Почему она очутилась в доме профессора, среди ее вещей? Почему она говорит, что это ее квартира? Я должна получить ответы, а потому отправилась в общежитие Поля.

Он жестом пригласил меня войти, но я осталась стоять в коридоре.

– Почему ты арестовал профессора Коэн?

– Ее имя было в списке евреев.

– Список? Есть какой-то список? – (Поль кивнул.) – Ты и других арестовал?

– Да.

Я подумала о первой из брошенных квартир, где мы с Полем устраивали свидания. Хотя я и спросила тогда, чей это дом, меня на самом деле это не слишком интересовало. А теперь я поняла, кому принадлежали те квартиры, почему все ценные вещи остались брошенными в них. Я в ужасе прижала ладонь ко рту, вспомнив, как мы с Полем резвились в домах тех людей, что вытворяли на их простынях…

– Прости, что не рассказал тебе раньше, – произнес он. – Больше я никогда ничего не буду скрывать от тебя.

Я смотрела на него, не слишком понимая, что именно я вижу.

– Как мне ее найти?

– Я лишь мелкая сошка. Ты знаешь, у кого нужно спрашивать.

Я ушла, не добавив больше ни слова. Глупая служащая справочного отдела! Моей работой было искать факты, я же вместо этого отворачивалась от правды. Я должна была задавать вопросы, а не зарываться в теплые постели незнакомых людей…

Уже дома я осознала, что Поль был прав: говорить нужно было с моим отцом. Как только я объясню ему все, он меня заверит, что профессора освободят, может, уже через час.

Стол был накрыт. Маман разлила по тарелкам суп. Серая лапша плавала в воде.

– Что бы только я не отдала за лук-порей! – воскликнула маман.

Папа́ проглотил первую ложку.

– Ты и так делаешь много практически из ничего.

– Merci. – На этот раз она позволила себе принять похвалу.

– Папа́, одна из моих друзей арестована.

Его ложка застыла в воздухе. А глаза нервно посмотрели на маман.

– И кто же это, дорогая? – спросила она.

– Профессор. Я вам рассказывала о ней. Она помогла мне получить работу в библиотеке. Ее арестовал Поль.

Маман, заметно вздрогнув, посмотрела на папа́:

– Зачем было арестовывать какую-то несчастную женщину? Ох уж эта война…

– Теперь ты расстроила свою мать, – сказал папа́.

И я увидела, что больше он ничего говорить не собирается.

После завтрака я отправилась к папа́ в комиссариат, мысленно готовя аргументы. «Я никогда ни о чем тебя не просила. Разве ты не можешь хотя бы попытаться помочь?» Я прошла мимо сонного охранника и поспешила по коридору к его кабинету. Было еще рано, секретаря не было на месте, чтобы защитить комиссара. Я резко распахнула дверь.

Папа́ встал за своим столом:

– С маман все в порядке?

– Да, все прекрасно.

– Что ты здесь делаешь?

Не зная, что сказать, я огляделась по сторонам. На столе по периметру лежали стопками десятки конвертов. На полу рядом со столом тоже валялись письма, словно сметенные гневной рукой.

Я подняла несколько из них.

Роже-Шарль Майер – чистокровный еврей, настолько чистокровный, насколько возможно для этой расы, и я не стану скрывать того факта, что у меня вызвало бы восторг его исчезновение… Ясно же, чего заслуживает этот индивид. И я был бы благодарен, если бы вы могли посодействовать его падению…

Я заглянула в следующее письмо:

Вы же не собираетесь говорить мне, что одобряете этих грязных евреев? С нас их и так довольно! Когда наших родных убивают или берут в плен, евреи продолжают заниматься бизнесом. А мы, несчастные французы, умираем от голода. И почему? Там, где продукты есть, они достаются евреям!

И следующее:

Господин, я пишу, чтобы сообщить вам о факте, который вы должны знать: в доме 49 по рю дю Куэдик проживает некий Морис Райхманн, коммунист еврейского происхождения, и он живет с француженкой. Часто мы видим жуткие сцены у их дверей. Думаю, вы соизволите сделать то, что должны, и жители улицы заранее говорят вам спасибо.

В последнем из писем перечислялись адреса и места работы, с примечанием в конце: «74 gros Juifs». Семьдесят четыре важных еврея.

– Я не понимаю… – пробормотала я, бросив листки в корзину для мусора.

– Обвинения, – неохотно произнес папа. – Мы их называем «вороньими письмами».

– Вороньи письма?

– От злобных людишек, которые шпионят за своими соседями, коллегами и друзьями. Даже за членами своей семьи.

– Все эти письма такие? – спросила я.

– Некоторые подписаны, но – да, большинство анонимные, сообщают нам о торговцах черного рынка, участниках Сопротивления, евреях, о людях, которые слушают английское радио или дурно отзываются о немцах.

– И как давно это продолжается?

– С сорок первого года, когда маршал Петен выступил по радио и сказал, что утаивание информации – преступление. И эти «вороны» тут же убедили себя, что они выполняют свой патриотический долг. А моя работа – проверить достоверность каждого письма.

– Но, папа́…

– Мне четко дали понять, что если я нахожу такую работу отвратительной, то найдется десяток других, готовых занять мое место.

– Это неправильно!

– Но и нельзя позволить тебе умереть от голода.

А я-то думала, что он проводит дни, помогая людям…

– Так это… ради меня?

– Все, что маман и я делали последние два десятка лет, было ради тебя и твоего брата! Его репетитор по латинскому. Твои уроки английского. И приданое. Маман чуть не ослепла над вышивкой. К тому времени, когда ты выйдешь замуж, твоего добра хватит на целый универмаг.

– Но я никогда ни о чем не просила!

– Тебе и не нужно было.

От осознания всего меня словно ударили дубинкой. Всю свою жизнь я была гордой. Я никогда не колебалась, восставая против папа́, требуя права на самостоятельность. Я же видела, что случилось с тетей Каро, и работала изо всех сил ради независимости. А теперь я с убийственной ясностью поняла, что, хотя никогда ни о чем не просила – мне и в самом деле это было не нужно, – родители обеспечивали меня одеждой, возможностями и даже женихов выкладывали передо мной, словно красный ковер. Я застыла в ошеломлении. Поль был не тем, за кого я принимала его. Папа́ был не тем, кем я считала его. Я была не той, кем воображала себя.

Отец выудил письма из корзины.