в противную сторону. Я был очевидцем или почти очевидцем, – так как, хотя я прибыл после несчастного случая, но все же мог собрать живые впечатления на месте происшествия и из уст самих пострадавших, – я однажды был очевидцем одного из таких поразительных проявлений инстинкта. Дело происходило на крутом спуске, ведущем из Гурдона, суровой деревушки, хорошо известной туристам из Канна и Ниццы, приютившейся, во избежание вражеских нападений, на остром утесе, на высоте с лишком восьмисот метров над морем. Деревня эта неприступна со всех сторон, к ней не ведет ни одна дорога, за исключением опасной тропинки, извивающейся тонкой лентой среди двух пропастей. Воз с восемью седоками, среди которых находилась женщина с грудным младенцем на руках, спускался по этой опасной крутой тропинке, когда лошадь вдруг с испугу понесла и бросилась прямо к пропасти. Спутники почуяли близость смерти, и женщина, желая спасти ребенка, в удивительном порыве материнской любви, в последнюю минуту бросила его по другую сторону воза, так что он упал на дорогу, в то время, когда все другие скрылись в пропасти, утыканной убийственными остроконечными скалами. И вот все семь жертв каким-то чудом, – впрочем, весьма обыкновенным, когда дело идет о человеческой жизни, – ухватившись, кто за кустарник, кто за обломки ветвей, отделались незначительными царапинами, между тем как бедный ребенок испустил дух на месте, раскроив себе череп о дорожный камень. Тут боролись между собой два противоположных инстинкта, и тот инстинкт, на который, очевидно, упал луч размышления, сделал движение наиболее неудачное, неловкое. Могут говорить о случае, о неудаче. Позволительно приводить эти таинственные слова, но при этом следует помнить, что они относятся к таинственным движениям бессознательного. Предпочтительнее тем не менее всякий раз, когда это оказывается возможным, помещать источник тайны в нас самих; таким образом мы по возможности сократим пагубную область заблуждений, разочарования, бессилия.

Немедленно вслед за этим спросим себя, не в силах ли мы если не усовершенствовать инстинкт, который я считаю всегда совершенным, то по крайней мере приблизить его к нашей воле, развязать на нем путы, вернуть ему его врожденную ловкость. Вопрос этот потребовал бы специального исследования. Но и теперь кажется весьма вероятным, что по мере того, как мы постоянно и систематически все ближе подходим к силам, к материальным фактам, ко всему тому, что мы называем одним объемлющим столько необъятных предметов словом – природа, мы ежедневно уменьшаем расстояние, которое инстинкт должен пробежать, спеша к нам на помощь. Расстояние это, еще крайне ничтожное у дикарей, у людей простых, у нищих духом, увеличивается с каждым шагом, который мы делаем на пути воспитания и культуры. Я уверен, что можно установить, что крестьянин или рабочий, настигнутый тою же катастрофой, как его помещик или хозяин, даже будучи менее молодым и менее ловким, все же имеет два-три лишних шанса на то, чтобы остаться невредимым. Во всяком случае, нет того несчастного случая, в котором сам пострадавший не был бы a priori виноват. Ему не мешает повторять себе, что на его месте всякий другой избег бы опасности, и, говоря так, он будет прав в буквальном смысле слова; вследствие этого большинство случайностей, на которые другие отваживаются вокруг него, для него остаются запретными. Его бессознательное, которое тут сливается с его будущим, не в цветущем состоянии. Отныне он не должен доверять своей удаче. Перед лицом великих опасностей он, как выражаются в римском праве, пребывает minus habens.

Тем не менее, если подумать о неустойчивости нашего тела, о безмерном могуществе всего окружающего нас и о количестве опасностей, которым мы себя подвергаем, то приходится признать, что в сравнении с другими живыми существами человек обладает счастьем поистине чудесным. Посреди наших машин, наших аппаратов, наших ядов, наших огней, наших вод и всех других сил природы, более или менее порабощенных нами, но всегда готовых возмутиться против нас, мы рискуем нашей жизнью в двадцать или тридцать раз чаще, нежели, например, лошадь, бык или собака. А между тем при любом несчастье на улице или на большой дороге, при наводнении, землетрясении, буре или пожаре, при падении дерева или крушении дома почти всегда скорее пострадает животное, нежели человек. Очевидно, что разум человека, его опыт, его бессознательное начало, ставшее более догадливым, в широкой степени способствуют его спасению. Тем не менее тут скрывается еще нечто. При равенстве опасностей, при одинаковости случая, приняв во внимание большую силу разума, большую ловкость и уверенность инстинкта, все же в последнем счете приходится признать, что природа как будто боится человека. Она с религиозным страхом избегает касаться его столь хрупкого тела. Она окружает его каким-то очевидным и необъяснимым почтением, и, когда по нашей неисправимой вине мы принуждаем ее нанести нам рану, она причиняет нам по возможности наименее зла.

Наша социальная обязанность

Призна́ем честно следующую великую истину: для имущих существует только одна несомненная обязанность – именно отказаться от того, чем они владеют, и стать в положение массы, у которой нет ничего. Для каждой незатемненной совести очевидно, что нет в жизни другой более настоятельной обязанности, но в то же время мы все признаём, что исполнить эту обязанность нет возможности по отсутствию решимости. Впрочем, в героической истории обязанностей, даже в эпохи наиболее пламенные, даже в первые века христианства, и во всех религиозных орденах, специально преследовавших идеал нищеты, эта обязанность одна из всех не исполнялась до конца. Поэтому, говоря о наших второстепенных обязанностях, не следует забывать, что главная из них была сознательно устранена и обойдена. Пусть же эта истина всегда будет у нас перед глазами. Не забудем, что мы говорим, находясь в ее тени, и что наши шаги, наиболее смелые и крайние, никогда не приведут нас к точке, откуда, в сущности, мы должны были бы исходить.

Так как речь идет, кажется, об абсолютной невозможности, по поводу которой было бы праздным предаваться удивлению, то следует принять человеческую природу такой, какой она нам представляется. Станем искать на других дорогах, минуя единственно прямую, по которой у нас нет сил идти, то, что в ожидании этой силы могло бы питать нашу совесть. Не говоря уже о великом вопросе, существуют еще два-три вопроса меньшего значения, которые возникают беспрестанно в сердцах людей с добрыми намерениями. Как следует поступать при настоящем положении нашего общества? Следует ли a priori систематически становиться на сторону тех, которые хотят уничтожить это общество, или же тех, которые пытаются сохранить его равновесие? Не благоразумнее ли, наконец, не связывать