у тебя рассудок, мысль. Чувства, язык. Успевай знай! ...Впрочем, ведь двойку за такого рода незнание не ставят.

— О чем ты? — Она тяготится этим разговором: не видит, куда он гнет.

Надо перейти на ее территорию, где ей все знакомо.

— Хочешь, навестим Михаила Васильевича на даче?

— Вот сдам экзамены... — розовеет и оживает, как астматик после окончания приступа.

— Выйдешь замуж за Гамлета, будешь все лето рыться на его огороде...

Окончательно оживляется:

— Что я ему, огородница?

— Ах да, я забыл: эмансипация же!.. А расскажи, как ты себе представляешь семейную жизнь, Офелия?

— Ну, как? Как у всех. Дом, семья. Может, ребенок.

— И что вы делаете? Кроме того, конечно, что исправно ходите на работу?

— Что понадобится, то и делаем. Отдыхаем, читаем. Ходим в кино и в гости. Гуляем с ребенком. Ну, как все. Я, предположим, готовлю, он убирает.

— Ага, — зацепился Феликс. — То есть, у вас равенство.

— Разумеется, — пожимает плечами в недоумении: а как же? Но Феликс молчит, и это ее настораживает: — А что плохого в равенстве?

В вопросе беспокойство.

— А если, скажем, Гамлет будет занят чем-то своим? Ну, пусть даже глупостью, каким-нибудь изучением санскрита. И не сможет поэтому гулять с ребенком, убирать и стирать.

— Тогда пусть занимается санскритом ВМЕСТО женитьбы, вот и все! — обиженно восклицает Офелия. Тут у нее нет сомнений, тут она знает. — Ведь если бы он не женился, ему, несмотря на санскрит, приходилось бы самому покупать, стирать и убирать?

— Не женился — другой разговор.

— Человек должен обслуживать себя сам! А если женат, участвует в работе поровну!

В голосе обида ущемленных прав.

— Значит, ты не допускаешь, чтоб один служил другому?

— У нас не феодализм. У нас равенство.

— А вы равны с Гамлетом? — провокация Феликса.

Она помялась.

— Но все равно я не согласна быть слугой. Пусть тогда женится на ровне.

— Что же унизительного в служении высшему?

— Какое служение, что за слово! — возмутилась.

— Ах да, извини, я забыл заменить устрашающее слово благопристойным! Итак, ты считаешь справедливым, чтобы человек, превосходящий тебя по своим качествам и, главное, возможностям, в одинаковой мере с тобой предавался бытовым заботам?

— А пусть тогда не женится, если превосходящий!

— А ты сама откажись от него. Отпусти на волю. Разве ты не видишь, что он в рабской зависимости у твоей юности и красоты, он продал себя в это рабство, он ничего не может с собой поделать, но цена неадекватна, тем более что юность и красота проходят.

— А я его не зову и не держу!

— Прогони, — хладнокровно настаивает Феликс.

— Зачем обижать человека? Я же и буду плоха.

— Тогда тебе остается только добровольно погибнуть.

Олеська как учуяла, что я тут ею занят, позвонила мне:

— Слав?

— А?

— Почему ты не звонишь?

— Не успел.

— А собирался?

— Конечно.

Сказал Петрушка да и соврал.

Ее притягательность действует на меня лишь вблизи.

Я инертный газ, как объяснил бы Корабельников.

— Ну? — говорит она. — Слав?

— Что?

— Скажи мне что-нибудь.

— Готовься к экзаменам, Олеська.

Она разочарована. Она прощается. Она старается не показать обиды. Почему любовь — это всегда: «ну, Слав? Скажи мне что-нибудь!» Привычка детства: тебя любят. Вырос — как осиротел. Холодно. И ищешь, кто бы согрел. И слова «я люблю тебя» всегда означают мольбу: ну люби же меня, ну скажи мне что-нибудь. Но никогда уже человеку не получить того, что давала ему мать. Никогда не будет у него больше «я люблю тебя — на», всегда будет только «я люблю тебя — дай!», «я люблю тебя — скажи мне что-нибудь!». И это мне надо?

И я строчу дальше свой магнетический, магический текст, который обречен сбыться по древнейшему закону «вначале было слово».

Я мог сделать с миром все, что хотел. Вполне материальная вещь, через ноосферу. Колеблется такое облако сверхсуществования, наподобие мыслящего океана Соляриса, океан этот соткан из суммы духа, выработанного всей человеческой материей. Малейшая флуктуация этого океана порождает из себя материю (низший продукт), как мыслящий океан Лема создавал материальные объекты из мыслей своих гостей. Я вымышляю — ноосфера продуцирует. Как устроил гибель «Титаника» некий писатель, все предсказавший. Ибо сказавший есть уже и предсказавший.

Я не знаю пока, выйдут ли из моих игр материальные последствия. Я лишь предполагаю. Я ставлю эксперимент.

И даже того меньше: я всего лишь пишу курсовую работу по своей специальности. Я должен представить психологически убедительную картину преступления.

Вот Феликс и Офелия в моем саду, они стоят у моего растения по имени болиголов.

— Офелия! — торжественно возвещает Феликс. — Есть люди, живущие по иным законам, чем вы. Ты выставляешь против нас свой обывательский ужас. «Я этого не понимаю!», и этим непониманием ты гордишься, как своим превосходством над нами. Да, у нас превыше всего другое, чем у вас. Ну так ты попытайся хоть догадаться об этом другом. Может быть, твое «не понимаю!» еще не самое страшное наказание. Дед Михаил Васильевич говорил же: мудрец живет столько лет, сколько ему нужно, а не столько, сколько он может прожить. И лучший дар, который мы получили от природы и который лишает нас всякого права жаловаться на наше положение, — это возможность сбежать!

— Вы вырастили это для себя? — испуганно умоляет.

Засмейся он над ее испугом — и ее страх прошел бы, пружину отпустило. Но Феликс закручивал эту пружину все туже.

— Мы берем на себя право распорядиться и чужой жизнью. Любой!

Она задохнулась. Феликс такой. Он иногда рискует сломать человека, приложив к нему разящую степень непривычного поворота ума. Сопромат: испытание на изгиб, скручивание и излом. Ломаются!