плакала и говорила, что любит меня, и я отвечал ей тем же, буквально кричал о любви, но она меня не слышала. Она просила меня вернуться, и я хотел остановить все это и сказать радио, что я возвращаюсь, хватит с меня этой Комнаты-Комы, но у меня ничего не вышло. Ее мягкий весенний голос, который я могу слушать бесконечно, от слез стал хриплым и каким-то чужим. Любимая обняла меня и плакала дальше и, кажется, даже заснула, проведя рядом со мной ночь. Я не уверен, потому что, как я уже говорил, осознание времени суток было для меня недоступно. Недоступны были для меня и прикосновения: мне хотелось дотронуться до ее мягких пшеничных волос, пропустить их светлый шелк сквозь пальцы, поцеловать каждую веснушку на ее нежных щеках, уткнуться лбом в ее лоб, почувствовать, как внутри все замирает, как мы становимся одним целым…

Потом она долго не приходила. Мне показалось – бесконечность. Ромашки стали увядать. Друзей у меня было немного – самый близкий, с которым мы были не разлей вода, тоже не приходил. Мы многое пережили вместе, не раз вытаскивали друг друга из передряг. Он чуть не спился, когда его псевдодруг по спортзалу увел у него девушку. Я все бросил, целиком сосредоточившись на его спасении и возвращении к нормальной жизни. Теперь в крупную передрягу попал я, но он почему-то все не появлялся, а я все ждал. Я решил, что он в командировке. Иного объяснения у меня не было.

А потом они пришли. Вдвоем. Он был в моей коллекционной толстовке из лимитированной серии, которую она подарила мне на день рождения, заказав за бешеные деньги через интернет. Я боялся носить ее, боялся испачкать такую дорогую вещь, испортить подарок любимой. Сейчас на толстовке были следы от кетчупа и какие-то сальные пятна с левого бока. На шнурках капюшона по-прежнему были выгравированы наши с ней инициалы в качестве знака любви, но друга, похоже, это не смущало. Как и то, что грудь моей невесты едва держалась в тесной майке, так и норовя выпрыгнуть из нее. Со мной она всегда носила свободные футболки. Люблю удобную одежду, говорила она. Такую майку и мини-шорты, что были сейчас на ней, особо удобными не назовешь.

Меня начало тошнить. Я подумал, что если меня вырвет прямо на колени, то так и придется сидеть с теплой рвотой на себе. А потом подумал, что меня это уже мало волнует.

«Эх, дружище, ну как же тебя угораздило? – потрепал мое больничное одеяло друг, второй рукой обвивая за талию мою уже бывшую девушку-невесту. – Ну как же ты так, ну? А мы в командировку уезжаем. В Америку. Нам будет тебя очень не хватать». «Очень», – прошептала моя любимая, и по ее веснушчатой щеке скользнула слеза. Я видел, что ей было жаль, но уже совсем не так, как в первый визит. Я закрыл глаза, чтобы не смотреть, как они, обнявшись, уходят из моего больничного ада в светлое совместное будущее. Не открывал, думая о своей жизни, пока не пришел очередной посетитель. Слава богу, это была мама! Мое сердце не выдержало бы снова видеть этих предателей. Впрочем, они, похоже, и не собирались снова меня навещать.

В третий раз мама, как и моя бывшая невеста, долго разговаривала о чем-то с врачом под дверью. Полагаю, разговор был неутешительным, потому что в палату она зашла заплаканной. Села прямо напротив меня, лежащего на койке. Я уловил аромат ее духов. Тех самых, которые были с ней в день похорон отца и брата. И каждый следующий день рождения брата. Я называл их траурными духами. Сейчас от их запаха я поежился. Мама уже мысленно похоронила меня?

Нет. Оказалось, сегодня был день рождения брата. Мама поставила на тумбочку его фотографию в рамке. Я помнил это фото. Там мы были с ним вдвоем, за пару месяцев до его гибели. Теперь фотография была загнута так, чтобы меня не было видно. Я только сейчас это осознал, хотя видел рамку, стоящую на комоде, уже давно. Меня, живого, вычеркнули из жизни, загнув фотобумагу, освободив место для мертвых. Аромат траурного парфюма стал еще удушливее. Мне хотелось встать и уйти, но я не мог.

Мама погладила фотографию. Потом погладила мою руку. Потом сжала ее. Сильно, очень сильно, судя по тому, как напряглись ее вены. А потом радио, наверное, усмехалось про себя, в реальности деликатно молча: каким, должно быть, идиотом я ему казался. Мама оглянулась, убедилась, что в палате никого нет, наклонилась ко мне и стала говорить такое, от чего мне хотелось схватить эту рамку с фотографией и бить в нее кулаком, пока стекло не раскрошится в пыль. Говорила она быстро, потому не так уж и долго.

– Это должен был быть ты, – сказала она. – Ты должен был взорваться там, в этом проклятом лесу. Почему ты отказался идти со своим папашей? Ты хотел, чтобы мой мальчик умер. Всегда этого хотел. Всегда капризничал, требовал внимания. И в итоге убил его. Это твои внутренности, а не его должно было разбросать по лесной траве. Тебя должны были сшивать неровными кусками, чтобы было что положить в закрытый гроб. Ты должен был умереть, а не он. Все эти годы я молила Бога вернуть мне моего мальчика, хотя знала, что это невозможно, но теперь Бог наконец-то услышал меня, пусть даже так, пусть даже это никого не вернет, но ты наконец отдашь свой долг. Наконец-то. Я хотела убить тебя весь первый месяц после гибели моего мальчика, но не убила. Я пыталась тебя полюбить. Себя мне убедить в этом не удалось, но тебя, кажется, да. Что еще хуже, потому что показывает, насколько ты тупее своего брата. Боже, спасибо, что не пришлось брать грех на душу. Наконец-то мой мальчик отмщен. Мы оба свободны. Жаль, что пришлось так долго ждать.

После этого она прочитала еще одно стихотворение брата о смерти, перекрестила меня и ушла. Я остался сидеть на стуле, парализованный услышанным, и, так как я не мог пошевелиться и вытереть всё не кончающиеся слезы, они долго сохли на моих щеках.

– Хватит, – сказал я. – Достаточно.

Я решил не возвращаться, потому что радио было право: не все могут принять правду. Меня ничто и никто не держит в этом мире предательства и ненависти.

– Точно? – прохрипело радио.

Свет в комнате снова погас, а потом брызнул во все стороны ослепительной белизной. Снова я наедине с собой в пустой прохладной палате.