Трое полковников могли верить или не верить обвинениям, которые предъявлялись группе молодежи, но, приученные к жестокости, они четко выполняли свою профессиональную функцию — наказывать. Их работа была не вникать, не разбираться, а наказывать.

Однако почему-то в Костю за дверями не выстрелили. Он все не понимал — почему? Потом, уже годы спустя, выяснил: его спасло то, что он не упомянул имени Сталина. Тех, кто нечаянно произнес это имя, расстреляли за кощунственное упоминание. Косте, Нине и другим расстрел заменили на 25 лет исправительно-трудовых работ в лагерях строгого режима. Им объявили, что это гуманное решение советского суда. Костю отправили в один из самых страшных лагерей ГУЛАГа[45].

* * *

20 июня 1950 года все центральные газеты опубликовали большую статью товарища Сталина «Марксизм и вопросы языкознания». Текст статьи слово в слово повторял то, что было написано группой лингвистов. Но от Сталина исходило все-таки несколько добавлений: побольше о марксизме, несколько цитат из Ленина и из своих статей; а о тех, кто неправильно понимал эту науку, не так, как он сам, он «метко» выразился, назвав их «талмудистами и начетчиками».

Никто не понимал, почему Сталину вдруг понадобилось написать работу по вопросам лингвистики. Но буквально на следующий день ее сразу превознесли как «гениальное творение» и вменили в обязанность изучать во всех институтах[46].

Через несколько дней после исчезновения группы студентов филологического факультета многие поняли, что они арестованы. За годы террора уже все знали и привыкли, что так просто пропадали люди. И узнать — почему, за что, — было невозможно. Студенты собирались небольшими группами и тихо переговаривались. Наверное, в обстановке всеобщей слежки и подозрений кто-то свой донес на них — может, они рассказывали политические анекдоты, может, говорили что-то против правительства. Решительные предлагали написать коллективное письмо в их защиту. Нерешительные боялись даже думать о письме. Были и студенты, которые говорили: «Что — арестовали? Пускай привыкают». Слухи об этом аресте ходили по всей Москве.

Августа знала от Алеши о Нине и о ее аресте и видела, как он страдал. По ночам она шептала Семену:

— Несчастный мальчик! Это все так ужасно, он так переживает!

Семен говорил:

— Только бы не натворил глупостей, не ввязался в это. Вот именно.

У него самого были служебные неприятности: Сталин бесконечно создавал и переставлял министерства, их уже было больше пятидесяти. Министров-евреев Семена Гинзбурга и Давида Райзера то понижали до заместителя министров, то назначали министрами в Казахстан, то опять возвращали на свои места. Это не сулило ничего хорошего и настораживало — так Сталин поступал с теми, кого потом арестовывал и ликвидировал.

А Алеша тосковал буквально физически, впал в депрессию, не писал стихов, был молчалив, не хотел есть. Бабушка Прасковья Васильевна уговаривала его:

— Ну съешь еще немного, ты посмотри на себя, как ты похудел.

Августа переживала и за мужа, и за сына. В эти дни она просила старую мать:

— Пойди в церковь, поставь свечки за них обоих.

И Прасковья Васильевна истово молилась.

Постепенно Алешина тоска улеглась. Но когда через год он узнал, что Нину Ермакову и ее друзей приговорили к заключению в лагерях, перед ним, как в галлюцинациях, начали вставать картины жизни этих лагерей. Он хотел выразить это в стихах, и, когда узнал о приговоре, Нина представилась ему за колючей проволокой лагеря. Его поэтическая фантазия разразилась горькими стихами:

Августа прочитала стихи сына и испугалась: он хороший поэт, но направление его поэзии становилось все более опасным. Сын советского министра рос антисоветчиком. Если узнают про такие стихи, у Алеши могут быть большие неприятности.

Она поговорила об этом с Семеном. Он мрачно сказал:

— Сейчас такие жестокие времена. Ты слышала, что умер бывший министр иностранных дел Максим Максимович Литвинов? Так вот, мне сказали по секрету, что он не просто умер — его задавили машиной, как Соломона Михоэлса. Вот именно.

— Но почему?

— Потому что он поддерживал Еврейский антифашистский комитет. Его убили точно так, как Соломона Михоэлса. Опять такое же преступление.

* * *

Богатая эмоционально, поэтическая натура Алеши рвалась наружу, свое неприятие советской власти он стремился изливать в стихах. Августа решила осторожно поговорить об этом с сыном, не задевая его поэтической гордости:

— Сыночек, пишешь ты все лучше, но и все опасней для себя. У нас людей с таким направлением мыслей наказывают. Мы с папой боимся, что у тебя могут быть большие неприятности, ты можешь испортить себе всю жизнь. Знаешь, сколько советских поэтов и писателей трагически закончили свои жизни…

Алеша иронически парировал:

— Что — меня тоже посадят, как Павлика, доктора Дамье и Нину?

— К сожалению, могут и посадить.

— Ну и черт с ними — пусть сажают. Не могу я, не могу видеть всю эту фальшь, все, что творится вокруг.