– Все хорошо? – шепчет он, снова прижимая меня к груди. Я киваю, но он наверняка чувствует, как на его обнаженную грудь капают мои слезы.

Проснувшись утром, я вижу тонкий луч света, пробивающийся в щель между шторами. Люк крепко спит. Одеяло сбилось куда-то вниз и укрывает только его ноги.

Я тихонько одеваюсь, спускаюсь вниз и нахожу на кухне свою сумку и ключи.

Я думаю оставить записку, но не знаю, что еще можно сказать.

Мы все высказали друг другу прошлой ночью, а еще вчерашним утром, когда разговаривали на крыльце моего дома.

Когда я открываю входную дверь, на часах пять утра.

Я выхожу из дома Мэл, зная, что, когда я вернусь сюда в следующий раз, все уже будет по-другому.

СЕЙЧАС

Я едва успеваю переступить порог, как наверху хлопает дверь и в следующую секунду мама уже бежит вниз по ступенькам.

– Джесси? – окликает она меня, словно ожидала увидеть кого-то другого.

– Привет, мам, – отзываюсь я, не поднимая на нее глаз.

Не знаю, как другие подростки чувствуют себя, возвращаясь домой после бурной ночи, но мне кажется, что вся правда большими буквами написана у меня на лбу.

– Это что, такая шутка? – спрашивает она, оглядывая меня с головы до ног.

Я мысленно проверяю свое тело на предмет каких-то отметин, следов, которые могут меня разоблачить. Как мне кажется, догадаться, где я была, можно только по моим спутанным волосам, распухшим от поцелуев губам и вчерашней одежде.

– Вечером ты сказала, что сходишь к Люку. Я тебе звонила, но ты не брала трубку. А потом вообще не пришла домой!

– Но сейчас же пришла, – робко говорю я.

– Ты вернулась домой на следующий день! В пять часов утра! Джесси, это на тебя непохоже.

Чувство вины расползается по моему телу, как лесной пожар.

– Пожалуйста, изви… – начинаю я, но мама меня перебивает, все сильнее повышая голос.

– В пять утра, Джесси! – шипит она.

Я только открываю рот, чтобы заговорить, но она снова меня перебивает.

– Может, тебе и исполнилось восемнадцать, но, пока ты живешь в нашем доме, у тебя нет права проводить ночь незнамо где, занимаясь бог знает чем непонятно с кем.

– Я была с Люком… – начинаю я.

– Мне плевать, с кем ты была. Не знаю, как обстоят дела в других семьях, но у нас есть комендантский час!

Я понимаю, что оправдываться нет смысла. Мама не даст мне сказать ни слова. Она сердито смотрит на меня, уперев руки в бедра, и хотя она во многом права, мое раскаяние начинает сменяться раздражением.

Пока она продолжает свой монолог, я пытаюсь удержаться от воспоминаний о том, что мы с Люком делали прошлой ночью. Я отчаянно хочу оказаться в своей постели, чтобы восстановить в воображении каждое мгновение. Чтобы снова прочувствовать, как тепло и уютно мне было в его объятиях, и ощутить, какой озябшей и беззащитной я стала без него. Интересно, Люк сейчас испытывает то же самое?

– Джесси! – восклицает мама, возвращая к себе мое внимание. – Мы с твоим отцом воспитывали тебя более ответственным человеком!

Я вздрагиваю. Она что, серьезно сейчас это сказала?

Более ответственным по сравнению с кем?

И она считает, что воспитывала меня?

Она меня воспитывала.

Внутри меня что-то трескается.

– У меня нет на это сил, – произношу я и шагаю к лестнице.

– Я с тобой разговариваю!

– А я ухожу! – кричу я в ответ. – Потому что знаешь что? Нельзя вот так взять и появиться в моей жизни с опозданием в восемнадцать лет, а потом указывать мне, что делать.

Мама округляет глаза.

– Да как ты смеешь…

– Как я смею что? Говорить правду? Обвинять тебя в том, что ты не могла контролировать? – Я выплевываю одно слово за другим. – Я не виню тебя в том, что ты болела, мама. Я все понимаю. Мне очень жаль, что после моего рождения твоя жизнь превратилась в кошмар.

– На самом деле все гораздо сложнее…

– Так давай все упростим. Ты не можешь родить ребенка, а потом сознательно удалиться из его жизни. И уж точно не можешь внезапно в нее вернуться.

– Что тут происходит? – доносится до нас папин голос со второго этажа.

– Я пыталась изо всех сил, – говорит мама сквозь слезы.

– Я тоже. Я находила себе дом в других местах, с другими людьми.

– Мэл, – произносит она. Это не вопрос, а обвинение. Теперь я знаю наверняка, что она переживала из-за того, сколько времени я провожу в доме Коэнов. И все же этого оказалось недостаточно, чтобы заставить ее за меня сражаться. Правда, теперь она, по всей видимости, здесь, с нами. Меня злит то, что она ведет себя так, словно никогда не пропадала.

– Да, Мэл! – кричу я. Мой голос звенит от подступающих слез, и от этого я бешусь еще сильнее. – Она была для меня лучшей мамой, чем ты.

– Джесси! – строго восклицает папа, спускаясь по ступенькам. – Прекрати сейчас же.

Я смеюсь.

– И с чего это люди, которым всегда было плевать на мою жизнь, вдруг стали так чертовски ко мне внимательны?

– Мне никогда не было на тебя плевать, – дрожащим голосом говорит мама. – Я тебя любила. Ты же знала об этом!

– Ты так думаешь? – интересуюсь я. – А ты хоть раз сделала что-нибудь, чтобы показать мне свою любовь? Ты вообще делала хоть что-нибудь?

Я поражаю сама себя: я выкрикиваю каждое слово все громче и громче. Я никогда не думала, что мы когда-нибудь станем это обсуждать. Как вместить восемнадцать лет жизни в один разговор?

– Я продолжала жить, – тихо говорит мама. – Я просыпалась каждое утро и доживала до вечера.

Она качает головой.

– Теперь я понимаю, что нужно было давно обратиться за помощью. Я была такой упрямой, и я ненавижу себя за это каждый день. Просто в моей семье… понимаешь, мои родители считали депрессию не болезнью, а просто слабостью. Я думала, что должна бороться с ней сама.

– Что ты называешь борьбой? – спрашиваю я. – Ты лежала в кровати бо́льшую часть моей жизни.

Мама бросает на папу отчаянный взгляд.

– Я сделала много ошибок, Джесси. Но сейчас я пытаюсь их исправить. Я знаю, ты сама видишь, какой путь я прошла за эти пару месяцев. Лечение нужно продолжать, но мне уже гораздо лучше. Теперь все будет иначе.

– Слишком поздно. – Я слышу свой голос как будто со стороны. Делаю шаг назад и взбегаю по ступенькам мимо отца.

– Давай поговорим об этом? – просит мама срывающимся голосом.

Но для этого уже тоже слишком поздно. Мы не разговаривали все эти семнадцать лет. Мы не разговаривали в прошлом году, кода мама начала лечение и в ней стали происходить крохотные изменения. Мы не разговаривали, когда она снова слегла в постель несколько недель назад. Мы никогда не разговариваем. Так зачем начинать сейчас?