Несколько секунд спустя дверь распахивается. На лице Люка поблескивают капельки воды, как будто он только что умылся.

– Извините, просто… – увидев меня, он осекается.

Он молча стоит и не двигается, когда я прохожу мимо него в ванную.

Потом он закрывает дверь и смотрит на меня.

Я подхожу к нему и обнимаю его за шею. Я чувствую, как он дрожит. По моим щекам начинают течь слезы, и теперь уже трудно сказать, кто поддерживает кого. Я ужасно хочу, чтобы он почувствовал себя хотя бы немного лучше, поэтому я целую его в подбородок. Он подставляет мне губы, тогда я целую и их тоже. Он отвечает на поцелуй, и я ощущаю вкус наших слез, нашей печали и нашей злости. Он прижимает меня спиной к шкафчику, и я вытаскиваю полы его официальной рубашки из-под пояса брюк. Его поцелуи становятся неистовыми и отчаянными, и он задирает юбку моего нового черного платья. Я не уступаю ему в отчаянии и расстегиваю его ширинку. Он тянется рукой мне за голову, открывает шкаф, достает оттуда коробку, а из нее – квадратный пакетик. Когда мы начинаем шуметь, я нащупываю кран и включаю воду. Мы крепко держимся друг за друга, и целуемся, и плачем, и заполняем друг друга столько, сколько можем. Когда все заканчивается, мы еще несколько минут не двигаемся, пытаясь отдышаться, а потом он отпускает меня и начинает одеваться. Я смотрю на него, не пытаясь поправить задранное до живота платье.

Он выходит из ванной, ничего не говоря, но на пороге оглядывается через плечо, и наши глаза встречаются.

Когда он уходит, я опускаюсь на пол, прижимаю колени к груди и снова начинаю рыдать.

Люк большене приходит на работу.

По словам мамы, на поминках соседка Мэл сказала, что следующие несколько недель он проведет у отца.

Я не видела его с того момента, как он вышел из ванной.

В первый день, когда я возвращаюсь на работу (неделю спустя после похорон Мэл), я прихожу пораньше, чтобы расставить стулья в комнате отдыха. Как только Уиллоу меня видит, подбегает ко мне и заключает в объятия.

В тот день, когда я узнала, что Мэл в коме, Уиллоу довезла меня до дома. Мне кажется, она уже меня простила, но я все-таки хочу, чтобы она знала: я не рассказывала ей о том, что произошло, потому что меня мучили стыд и чувство вины. И дело вовсе не в том, что я ей не доверяла или не хотела быть ее подругой.

Она кивает.

– Я понимаю. Мне страшно жаль, что тебе сейчас так плохо.

Я сглатываю комок, чтобы не заплакать.

– Можно я тебе про них расскажу? – прошу я. – Про Коэнов?

– Про всех троих? – спрашивает Уиллоу.

– Про всех троих.

Она кивает.

И я начинаю рассказывать.

Когда я захожу в квартирку Эрни после двухнедельного перерыва, он тяжело вздыхает.

– А я-то думал, ты наконец ко мне прислушалась и решила уйти первой.

– Я же говорила, что вы этого не дождетесь, – улыбаюсь я, изо всех сил пытаясь казаться веселой.

– Так что же с тобой тогда случилось? Угодила за решетку? Отравилась?

Я смеюсь.

– Отравилась так, что не работала две недели?

Он бросает на меня презрительный взгляд, который должен сообщить мне: он видел такое, что я даже не в силах себе представить.

Я сажусь рядом с его креслом-качалкой, и он спрашивает еще раз:

– Так что там за история? Кто-то разбил тебе сердце?

Я качаю головой.

– Кто-то умер.

– Мне очень жаль, – говорит Эрни, и, наверное, в первый раз за все то время, что я его знаю, в его голосе нет иронии.

– Спасибо. Мы уже давно знали, что это случится.

Я добавляю эти слова, потому что всю последнюю неделю пытаюсь притупить свою боль, повторяя одну и ту же мантру: я знала, что это случится. Но боль все равно не унимается.

– От этого не легче, – говорит он. – Черт побери, я умираю уже восемьдесят семь лет, но все еще не научился это делать!

Я улыбаюсь.

– Это хорошо, Эрни.

Он фыркает.

– Ты многое успела пропустить, – говорит он.

– Рассказывайте!

– Внучка прислала мне часы. Только они не показывают время. На них включается музыка и показываются картинки. Кошмарная штука!

Он вытаскивает их из кармана, чтобы мне показать.

– Эрни, это отличная вещь. Очень модная новинка.

– Зачем такому сморщенному клубню, как я, нужны модные новинки?

– С помощью них вы сможете разговаривать с правнуками. Вам больше не придется вставать и подходить к колонкам, музыка включается прямо на них. Тут столько всего интересного. Давайте я покажу вам, как ими пользоваться?

Эрни настроен скептически, но все-таки терпеливо высиживает наш импровизированный урок. Через тридцать минут он уже умеет проверять сообщения и отвечать на них, а также смотреть время, что, по его словам, является единственной причиной, по которой эти часы ему вообще нужны.

– Теперь я смогу отправлять вам СМС, а вы – мне отвечать, – сообщаю я Эрни.

– Если я захочу что-то тебе сказать, то сделаю это, когда ты будешь здесь. Если только ты не образумилась и не решила перестать ко мне ходить.

– Нет, Эрни, – твердо говорю я. – И уж пожалуйста, отвечайте на мои сообщения. Не делать этого – страшная грубость.

Он бормочет что-то себе под нос.

– Что-то? – переспрашиваю я.

– Я говорю, возможно, он еще легко отделался, потому что ему не надо разбираться со всей этой чепухой – мой везучий братец, сукин сын Гарет Ричард Соломон Четвертый!

Я сдерживаю смех.

– Но я еще не рассказал тебе самую лучшую новость, – говорит Эрни после того, как мы убираем его часы. – Кларисса попросила, чтобы ей разрешили переехать в другую квартиру. Говорит, что жить здесь – настоящий кошмар, еще хуже, чем все ее браки, вместе взятые.

Он хлопает себя по бедрам и хохочет, но я только качаю головой.

– По-моему, она милая женщина. Возможно, вы с ней подружились бы, если бы были к ней добрее.

– Да ладно тебе, – отмахивается Эрни. – Какой смысл доживать до моих лет, если нельзя немного повеселиться?

– Кимберли сказала, что пришлет мне ту пукающую штуку, – продолжает он. – Так что кем бы ни оказался тот неудачник, который станет моим новым соседом, его ждет нечто чертовски особенное. Даю ему от силы месяц.

Возможно, не видясь с Эрни две недели, я выпала из его ритма, но я не смеюсь над этой шуткой, как сделала бы раньше. Мне грустно слышать такие слова. Почему он так решительно отталкивает всех от себя? Надоедает соседям; постоянно повторяет, чтобы я перестала к нему приходить; делает вид, что ему все равно, приезжают к нему внуки или нет.