— Ты же понимаешь, что за это нас бы казнили, — ответил Лоррен. — Или как минимум — изгнали бы. А Филиппу надоело странствовать. Только обустроил себе особнячок со всеми удобствами… Нет, конечно, на самом деле забава-то была ерундовой. Но чисто теоретически мы при этом нарушили Закон Тайны и выдали свое существование смертным. Так что пришлось Князю извиняться… Кстати, табакерка, которую послали в дар Князю Петербурга, была из личной коллекции Филиппа.

— А сделали-то что? Подкормились от какого-нибудь напраздновавшегося и летали над Невским проспектом?

— Нет. В Эрмитаже немного пошалили… Видишь ли, Филипп — он очень чтит память своего брата, короля Людовика…

— Знаю, — сказал Мишель.

— А недавно в каком-то журнале ему попалась статья про Строганова. Был у вас такой вельможный богач в восемнадцатом столетии, при Екатерине. Разъезжал по разным странам и скупал произведения искусства. И купил как-то раз во Франции полотно Шарля Лебрена. А на полотне был изображен медальон с профилем Людовика Четырнадцатого в окружении аллегорических фигур — Милосердия, Власти, Силы и Мудрости. Строганов подумал-подумал и приказал крепостному художнику короля закрасить, а поверх намалевать профиль императрицы. Недавно только это выяснилось. Так вот в статье искусствоведы спорили, стоит ли вернуть полотну Лебрена первоначальный вид, или же изменения, внесенные по приказу Строганова, уже можно считать культурным достоянием. Филипп как про это прочел, так прямо затрясся от злости… Мы приехали в Петербург на новогодние праздники, чтоб в музее точно никого, кроме охраны. Филипп заблаговременно нашел хорошего художника-копииста. Филипп — он в художниках разбирается… Загипнотизировали мы его и отволокли в Эрмитаж, чтоб он поверх Екатерины снова профиль Людовика нарисовал. Филипп даже картинку для образца нашел, в Интернете. Профиль своего возлюбленного брата. Все, в общем, быстро получилось и красиво. Но на нашу беду одна смотрительница с сыном поссорилась и ночевала в Эрмитаже, хотя это не положено. Среди ночи заметила свет в том зале, где мы над картиной работали, — художник без света не мог. Ну, пошла посмотреть, что там происходит. Увидела Филиппа — и бац в обморок. Она, оказывается, разбиралась в искусстве семнадцатого века и знала, что в этом зале висят французские картины того периода. А Филипп ведь очень похож на братца своего, короля. Мы удрали, пока эта в обмороке валялась. Потом она пришла в себя, увидела, что с картиной сделалось, и снова — бац. Она ведь подумала, что это призрак Людовика пришел, дабы историческую справедливость восстановить… И до сих пор в Питере спорят, что это было. Одни высоколобые умники, — Лоррен произнес это словосочетание таким тоном, каким обычно говорят «грязные ублюдки», — считают, что это проявление непонятного вандализма: картину-то, по их мнению, испортили, пририсовав на ней современными красками профиль Людовика. Другие высоколобые умники — что это и впрямь мистическое происшествие. Конечно, в печать не просочилось, но в Интернете сплетни ходят. А наши сразу просекли, кто виноват. Кто ж еще мог пробраться в Эрмитаж, притвориться Людовиком и не перегрызть глотку старой дуре только потому, что она куталась в неэстетичный заштопанный платок? Наш принц Филипп!

Лоррен расхохотался.

Мишель улыбнулся, но сдержанно. Ему вдруг стало обидно: нет, не за смотрительницу музея, которую, нельзя назвать дурой уже хотя бы потому, что она знает, как выглядел король Людовик Четырнадцатый, а за крепостного художника, который единственный так и остался в этой истории безымянным. Король Людовик и императрица Екатерина, богач Строганов и художник Лебрен — не слишком-то образованный шевалье де Лоррен все-таки всех их назвал. Имя же крепостного вряд ли знают даже искусствоведы.

Мишель сам удивился своей сентиментальности.

И подумал: наверное, это Нина так дурно на него влияет.

А может, дело в том, что отец самого Мишеля был непризнанным талантом, мечтал выучиться на художника, но вместо этого стал учителем рисования. Женился на натурщице, рано спился и умер, оставив жену и четверых сыновей, мал мала меньше, на произвол судьбы, которая и раньше не была к ним милосердна… Отец так и не узнал, что уже в двадцатом веке одна из его картин попала-таки в музей, но с табличкой «Работа неизвестного художника».

… Когда к лесной избушке прибыли Стражи Штутгарта, Мишель и Лоррен были счастливы, что Филиппу придется завершить свой читательский марафон, а они наконец смогут попасть в современный мир. Быт средневековой пасторали им основательно надоел. Тем более что дом, лишенный защитных заклятий, стремительно ветшал, и они опасались, что однажды он рухнет им на головы.

Сундук с книгами принц честно отдал для передачи Принцессе Штутгарта.

Только личный Гримуар Гензеля Шварцвальдского нашел убежище в глубоком кармане его пальто.

Вампиры никогда не выглядят усталыми. Зато они могут выглядеть голодными, если потеряли слишком много энергии.

Мишель выглядел голодным. Очень голодным. Сейчас ему не удалось бы притвориться живым человеком, так он был изможден. Живые не бывают настолько бледны. Сухая, как бумага, кожа облепила кости лица, лицо походило на маску Смерти. Только глаза горели диким красноватым огнем.

Он вошел в библиотеку, где Нина уже которую ночь перебирала архивные записи, пытаясь упорядочить все данные, что у них имелись, о пребывании Гензеля Шварцвальдского в Москве. Данных было не слишком много, поскольку брат с сестрой прибыли до большого московского пожара восемьсот двенадцатого года, а после пожара Гензель уже остался один и практически не давал поводов писать о нем в архивную книгу, потому что вел себя тихо и незаметно.

Нина как раз левитировала к верхней полке, чтобы поставить на место одну из архивных книг.

Том выпал из ее руки, но Мишель подскочил и поймал книгу.

Нина опустилась на пол перед ним, Мишель отдал ей фолиант…

— Ты носишь мой браслет, — улыбнулся он потрескавшимися бледными губами.

«Да, я ношу его, но все время помню, что ты купил его не для меня. Он очень красивый. Слишком красивый для меня», — ответила Нина мысленно. А вслух сказала:

— Да. Очень красивый. Как ты? Выглядишь… не очень хорошо. Тебе надо питаться.

Мишель вдруг зашатался, ноги у него подкосились, и он сел на пол.

— Тебе плохо? Позвать… кого-нибудь?! — всполошилась Нина, падая на колени рядом с ним.

— Мне плохо. Мне очень плохо, Нина, — признался Мишель. — И не только потому, что я отдал этой погоне все силы, и теперь голод меня выжигает, выжирает изнутри! Голод можно притушить. Князь уже предложил нам, всем троим, услуги всех имеющихся в наличии доноров. Хуже другое… другое…

— Что?

— Я его догнал и убил. Я бы не справился без Филиппа, но все равно это я убил его. Я попробовал его кровь… И я не чувствую удовлетворения, понимаешь? Я опустошен. Мне нужно было бы убивать его долго-долго, много дней, чтобы утешиться. Пока я гнался за ним, пока у меня была цель — было легче. Теперь мне плохо… так плохо…