Более того, еще до отъезда в Свияжск в разговоре с Лениным было решено создать «крепкие заградительные отряды из коммунистов и вообще боевиков». Хотя Троцкий выражал сомнения в эффективности загранотрядов («Добёр русский человек, на решительные меры революционного террора его не хватает», — говорил он тогда в беседе с Лениным[581]), таковые отряды были образованы вначале на Восточном, а затем и на других фронтах.

В то же время нарком отнюдь не считал методы террора и устрашения единственно приемлемыми. Он не был оголтелым садистом. Уже во время первой экспедиции на фронт Троцкий стал применять методы психологического воздействия на толпу малограмотных и запуганных красноармейцев, а также псевдоматериальные стимулы. При посещении частей красноармейцев выстраивали шпалерами, наркома встречали криками «ура!» и исполнением «Марсельезы» («Интернационал» еще в моду не вошел). В ритуал входило фотографирование. Иногда местные воинские начальники ухитрялись даже найти киноаппараты и запечатлеть встречу в динамике. Неизменно проводились митинги, на которых Троцкий выступал эмоционально, неординарно, доходчивым слогом.

Эта чистейшей воды демагогия, как правило, оказывала мощное воздействие. При посещении одной из частей под Самарой Троцкий вывел из шеренги случайно попавшегося на глаза красноармейца и заявил во всеуслышание: «Брат! Я такой же, как ты. Нам с тобой нужна свобода — тебе и мне. Ее дали нам большевики. А вот оттуда (он сделал неопределенный жест рукой в сторону, где предположительно находился противник. — Г. Ч.) сегодня могут прийти белые офицеры и помещики, чтобы нас с тобой превратить в рабов». Естественно, этот в общем-то отвратительный эпизод затем передавали красноармейцы-крестьяне, видевшие «справедливого барина», с разнообразными вымышленными подробностями, что повышало авторитет и власть наркома. Троцкий возил с собой мешки с бумажными деньгами. На раздаваемые деньги можно было в лучшем случае купить пачки махорки, но важен был сам факт раздачи неких сумм от его имени.[582]

Хорошо зная цену тем большевистским крикунам-карьеристам, которые не умели и не желали совмещать слово и дело (сам он также был крикуном, но, в отличие от многих других, деловым), Троцкий в одном из писем Ленину из Свияжска требовал: «Коммунистов направлять сюда таких, которые умеют подчиняться, готовы переносить лишения и согласны умирать. Легковесных агитаторов тут не нужно». Любопытно, что в этом же письме был особый пункт: «Направьте в Свияжск один хороший оркестр музыки».[583] Оркестр прислали, и он исполнял «Марсельезу» и другие гимны и марши, прежде всего при появлении и проводах Троцкого.

Так во фронтовых условиях проявлялось и развивалось природное лицедейство Троцкого. Сказать, что оно перерастало в циничное лицемерие, все же нельзя, ибо он верил в идеалы международной революции, что подтвердили перипетии его дальнейшей судьбы и трагический жизненный итог. Тем более запутанным и трагичным был тот кровавый исторический клубок, в который попадали миллионы людей, превращавшихся при его личном участии в толпу и оказавшихся на больший или меньший срок (иногда на всю жизнь) в заблуждении, уверовав в возможность достижения этого всемирного «светлого завтра».

Девятого сентября Казань была осаждена, но Троцкий медлил со штурмом, понимая, что уличные бои приведут к большому числу жертв среди мирного населения. Идя на кровавые репрессии в тех случаях, когда считал их целесообразными для устрашения непокорных или для наведения дисциплины, он все же сохранял несколько бблыдую трезвость и выдержку, нежели другие ведущие большевистские деятели, включая Ленина. 10 сентября Троцкий получил шифровку от председателя Совнаркома: «Удивлен и встревожен замедлением операции. По-моему, нельзя жалеть города и откладывать дальше, ибо необходимо беспощадное истребление, раз только верно, что Казань в железном кольце».[584]

Троцкий, однако, осмелился ослушаться шефа, выразившего ему явное недовольство. Нарком даже отказался от внезапности операции. Он обратился к жителям Казани с требованием покинуть город на ближайшие дни и прежде всего как можно скорее удалить детей.[585] При этом, правда, в телеграмме Ленину он как бы извинялся, утверждал, что предположение, будто он щадит Казань, неосновательно. «Артиллеристы противника лучше наших. Отсюда затяжка. Сейчас, благодаря значительному перевесу сил, надеюсь на скорую развязку».[586]

Одиннадцатого сентября Казань была занята, и в этот же день Троцкий выступил в городском театре с большой речью,[587] посвященной в основном полемике с защитниками идеи Учредительного собрания. Оратор обрушивался на правительства стран Антанты, поддерживавшие как выступление чехов и словаков, так и восстановление в России демократической власти.

В этот же день Троцкий послал телеграмму Ленину, полную гордости, чувства правоты и удовлетворенного честолюбия по поводу результатов курса, который он проводил в армии: «Сейчас, когда Казань в наших руках и в городе царит безукоризненный порядок, считаю долгом с новой силой подтвердить то, о чем докладывал в начале операции под Казанью. Солдаты Красной Армии в подавляющем своем большинстве представляют превосходный боевой материал».[588]

Свияжско-казанский эпизод ярко показывает методы и приемы, к которым прибегал Троцкий в руководстве операциями Красной армии и в следующие месяцы и годы. Учитывая, что книга эта не посвящена Троцкому только как военному деятелю, я не буду детально останавливаться на дальнейшем его руководстве военными действиями, иначе пришлось бы пересказать всю историю Гражданской войны 1918–1920 годов, что в данных рамках невозможно.

На протяжении всей войны Троцкий пытался самыми суровыми средствами вести борьбу против халатности, небрежности, неразберихи, которые, несмотря на объявление страны военным лагерем и вытекавшие отсюда репрессивные меры, продолжали проявляться в центре и на местах. Жесткость наркома могла бы считаться оправданной, если бы речь шла об обороне страны, ее выживании в условиях агрессии. Но в данном случае на весах истории взвешивалось совершенно другое — шла самая беспощадная, какая только может быть, и в то же время самая неоправданная из всех возможных войн — кровопролитие внутри страны, когда подчас родные братья оказывались по разные стороны фронтовой линии. В этих условиях жестокость Троцкого, как Ленина и других большевистских лидеров, никак не может быть оправдана жизненными потребностями нации. В то же время само положение Троцкого в качестве наркомвоенмора предопределяло тот факт, что его действия были значительно более заметными, нежели репрессивные меры других лиц из большевистского руководства, хотя подчас и они, как мы вскоре увидим, выходили на первый план.